Большинство русских и японцев с недоверием восприняли идею постройки корабля, который бы доставил их к берегам Камчатки. Но некоторых этот план увлек, их примеру последовали остальные.

Русские принялись снимать с затонувшего корабля все, что еще можно было спасти. Японцы, стоя по пояс в воде, вытаскивали из наполовину сгнившей обшивки «Синсё-мару» старые гвозди. Потом все занялись сбором плавника для обшивки — деревьев на острове не было. Вскоре по обе стороны пристани выросли горы выловленных из воды или выброшенных океаном на берег бревен. Правда, не все они годились в дело.

В начале сентября сбор строительных материалов был в основном закончен. Строительными работами руководили трое русских, Коити и Кюэмон. Каждый вечер собиралась эта пятерка и обсуждала в деталях конструкцию будущего судна. Двое русских умели делать чертежи, Коити же и Кюэмон были в этом деле полными профанами. Но прошло немного времени, и они не только научились читать чертежи, но и сами чертили продольные и поперечные разрезы будущего судна. Кодаю поручил им эту работу, потому что Коити и Кюэмон дольше других японцев плавали на рыбачьих судах — у них был опыт. К тому же они чрезвычайно легко усваивали новое.

В октябре начались бураны, и работы перенесли внутрь двух вновь отстроенных помещений, где распиливали и обтесывали плавник. Места для всех не хватало, и многие выполняли всякую мелкую работу прямо там, где спали. Приходилось конопатить бесчисленные дыры в плавнике, это требовало времени и рабочих рук. Невидимое и Кодаю выполняли роль десятников, следили за ходом работ, давали советы, разрешали возникавшие то и дело споры.

Эта зима прошла для японцев быстрее и безболезненнее, чем предыдущие, поскольку они были заняты делом. К концу зимы, лишь только прекратились бураны, работы снова перенесли под открытое небо. Все еще стояли холода. Японцев теперь трудно было отличить от русских — так все были укутаны. Выдавал только рост. Казалось, будто среди многочисленных взрослых медведей копошатся девять медвежат.

В тот день, когда каркас корабля был закончен, Невидимов приказал выдать русским и японцам водки. Пили стоя, прямо на месте работ. Кодаю чокался с подходившими к нему русскими, как будто был приучен к этому с самого детства.

Невидимов поздравил всех и сказал, что через два месяца корабль будет готов. Кодаю, подняв свою деревянную кружку, медленно произнес по-русски:

— Этот корабль, построенный руками русских и японцев, можно сказать, дитя Японии и России, будет прочнее любого судна, построенного до сих пор.

На глазах у Кюэмона выступили слезы. Стоило ему выпить лишнего, как он тут же начинал плакать. Об этой слабости Кюэмона знали все и не обращали на него внимания. Но на этот раз церемония, по-видимому, проняла всех японцев.

— Я плачу от радости — корабль будет построен! И еще потому, что наш кормчий Кодаю не ударил лицом в грязь перед иноземцами, — оправдывался, утирая слезы, Кюэмон.

Кодаю и в самом деле держался с большим достоинством. Конечно, возглавлял строительство Невидимое, но сложилось так, что во взаимоотношениях с подчиненными Невидимова Кодаю ставил себя на ступеньку выше их. Причем ему не надо было прилагать особые усилия, все получалось само собой.

Островитяне, в том числе женщины и дети, с любопытством наблюдали, как русские и японцы пили огненную жидкость. Разделить свою радость Невидимов пригласил и тех русских, которые прибыли ему на смену. Правда, они и палец о палец не ударили, чтобы помочь Невидимову и его людям в работе. Однако в выпивке приняли участие с удовольствием, а потом от души пели и плясали. Только они и веселились в тот день.

— Мы тоже первый год песни певали, — задумчиво проговорил один из людей Невидимова. — Придет время — перестанут петь. На второй да на третий год и захочешь спеть, да песня в глотке застрянет.

Не пелось и японцам. Они были молчаливые и застенчивые по натуре. Когда же дело касалось работы — трудились не за страх, а за совесть.

В конце июня строительство судна было завершено, и его спустили на воду. Параллельно с отделочными работами шла погрузка. Грузили шкуры морского бобра, нерпы, сивуча, тушки вяленых гусей и прочее продовольствие — на тридцать четыре человека надо было запасти немало. В лучшем случае плавание продлится месяц, а если не повезет — два, три и более.

В ночь перед отплытием Ёсомацу вдруг заявил:

— Не хочется мне что-то покидать Амчитку. Неизвестно еще, сумеем ли мы доплыть на этом судне до Камчатки. А если и доплывем, что нас там ожидает? Уж лучше я останусь здесь, буду хлебать суп да есть вареную рыбу. Как-нибудь проживу.

— И верно, — стал вторить ему Кантаро. — Здесь вполне можно прожить. Тем более, что и говорить поместному мы научились.

Сёдзо и Исокити попытались было уговорить их, но безуспешно. Не хотели они покидать остров — и все тут.

Узнав об этом, Кодаю впервые вышел из себя.

— Дураки! — кричал он. — Можете оставаться, если хотите. Но запомните: вы смогли выжить только потому, что нас было девять и мы держались вместе. А останетесь вы вдвоем — вас тут же укокошат.

На следующий день японцы отправились поклониться могилам усопших. Каждая могила была в свое время отмечена камнем, но за лето трава буйно разрослась, и лишь подойдя вплотную, можно было отыскать могилы. Исокити и Синдзо тщательно скосили траву серпом, изготовленным ими вручную.

Японцы покидали остров, где провели четыре года. За это время они ближе узнали островитян, и те уже не казались им похожими на оборотней. Японцы научились различать на их невыразительных на первый взгляд лицах проявление человеческих чувств, убедились, что островитянам присущи те же, что и им самим, душевные порывы. Вот почему Кодаю и его спутники не могли покинуть остров, не простившись с местными жителями.

— Живите счастливо, — крикнул Кюэмон по-японски собравшимся на пристани островитянам. В отличие от других Кюэмону трудно давался чужой язык. За четыре года он так и не смог выучить толком ни одной фразы на языке островитян, поэтому пожелал им счастья на своем родном языке. Увы, он понимал, как, впрочем, и остальные японцы, что его пожелание — всего лишь пустые слова. Русские скупщики мехов нещадно обирали и обманывали островитян, и те были обречены на полуголодное существование.

Невидимов, правда, говорил, что в прежние времена скупщики мехов, словно дьяволы, набрасывались на местных жителей, насильно заставляли их работать, а если те сопротивлялись, устраивали Избиение, а нередко и убивали. По сравнению с тем, что было прежде, теперь дела ведутся «по-божески», утверждал Невидимов. Но если уж судить справедливо, думал Кодаю, то и теперь нельзя было сказать, чтобы дела велись «по-божески». Правда, добытые островитянами шкуры морского бобра, нерпы или сивуча бесплатно не отбирались, в обмен они получали кое-какие товары, но о справедливом обмене не могло быть и речи. Из островитян выжимали все, что могли.

Особенно тяжело было расставаться со стариком Джаймиловичем. За эти годы японцы привыкли к его доброму участию. Положение Джаймиловича на острове было необычным. Он не принадлежал ни к русским, ни к островитянам. Правда, он принял православную веру и получил русское имя, но происходил из коренных жителей Камчатки. На острове он был единственным священником, с одинаковой добротой относился как к русским, так и к местным жителям и видел в своем пребывании на острове высшее призвание, предначертанное богом. Лет ему было немало, и он чувствовал, что долго не проживет. Кодаю и его спутники сердечно прощались со стариком, а он осенял каждого крестным знамением, вглядывался в лица добрыми, увлажнившимися глазами.

Ровно в полдень судно снялось с якоря. Русские присвоили кораблю имя «Невидимов», японцы же между собой называли его «Сннсё-мару». Двухмачтовое судно, слегка накренившись, отвалило от пристани, обогнуло волнорез, выровнялось и взяло курс на запад. Произошло это восемнадцатого июля 1787 года.

Когда вышли в открытое море, показалась вершина горы, покрытая снежной шапкой, — та самая, которую увидели японцы четыре года назад, приближаясь к острову. Странно, что с самого острова ее не было видно. Кантаро, Кюэмон, Тодзо, Сёдзо, Синдзо и Исокити вновь превратились в матросов, занялись своим привычным делом. Большинство русских не умели управлять кораблем, и как-то естественно получилось, что после выхода корабля в море они стали лишь выполнять приказания поднаторевших в мореплавании японцев. Кодаю занял пост кормчего, Невидимов — должность поскромнее — руководил всякими подсобными работами.