Ты должен записывать все слово в слово, Кефсе, — строго говорит она. — Понял?

— Да, высокочтимая госпожа, — отвечаю я.

— Ты готов? Что это? Ты уже пишешь? Я совсем не хочу, чтобы ты записывал все, что я говорю.

— Госпожа, разве не вы приказывали записывать все слово в слово?

— Я не это имела в виду. Но что сделано, то сделано. Помолчи, я хочу подумать, как лучше начать. Наверное, стоит рассказать, кто я и почему решила записывать этот рассказ. Ты опять пишешь, Кефсе!

— Да, королева.

— Ты просто насмехаешься надо мной! — Ее глаза гневно сверкают, и она надменно откидывает голову назад.

— Высокочтимая госпожа, разве не лучше написать больше, чем меньше?

— Ты так и не научился вести себя как подобает рабу. Тебя стоит наказать!

— Если такова воля моей госпожи, то я могу лишь молить Господа помочь мне выдержать наказание.

— Нет, Кефсе, — уже спокойно говорит она. — Я пошутила. Я отлично знаю и твою преданность, и твои недостатки. Давай работать!

Она задумывается.

— Я, Гуннхильд, дочь Свейна сына Хакона. Вместе со своим братом Эриком он правил в Норвегии после падения конунга Олава. Матерью моей была Хольмфрид, сестра Олава Шведского, короля свеев и готов. Я родилась за год до битвы у Несьяра[1].

После поражения дружины отца в этой битве мы переехали к моему дяде в Швецию. Отец вскоре после этого умер.

В Швеции же меня отдали замуж за моего двоюродного брата шведского конунга Энунда Якоба. Мы хорошо жили, но одиннадцать зим назад конунг Энунд скончался. Меня очень печалит, что Бог не дал нам детей.

Второй раз я была замужем за Свейном сыном Ульва, королем данов.

Я всегда была христианкой, но именно наш брак со Свейном не понравился церкви.

Нам сказали, что такой брак противен Господу.

По повелению Адальберта, архиепископа Гамбургского и Бременского, к нам прибыл один из его епископов.

Свейн строго спросил его, чем же наш брак плох.

Епископ прочистил горло и сказал:

— Конунг Свейн, вашей первой женой была Гуда, дочь конунга Энунда от первого брака.

— Какое это имеет отношение к нашему браку с королевой Гуннхильд?

— Неужели вы сами этого не понимаете?

— Нет, — ответил Свейн.

Я помню, как епископ обратил взор к небу:

— Господи, с каким наследием язычества приходится сталкиваться слугам твоим в северных странах!

Было заметно, что Свейн теряет терпение. Его вообще нельзя было назвать терпеливым.

— Говори прямо, епископ! — грубо сказал он. — Мне непонятны твои туманные речи!

— Хорошо, я объясню, — медленно и осторожно ответил епископ. — Выйдя замуж за конунга Энунда, королева Гуннхильд стала плотью его и матерью королевы Гуды. А вы, конунг Свейн, стали плотью королевы Гуды, женившись на ней. Поэтому королева Гуннхильд является и вашей матерью. И никому не позволено жениться на собственной матери.

Свейн разозлился:

— Никогда не слышал подобной чепухи! Матерью моей была Астрид дочь Свейна Вилобородого. Именно благодаря родству по материнской линии я и стал конунгом Дании. Конечно, часто бывает трудно установить отцовство, но мать у ребенка всегда одна! И ни о чем другом мне слышать не приходилось!

Епископ откашлялся.

— Конечно, Астрид была вашей матерью и родила вас. Но по законам церкви вашей матерью является и королева Гуннхильд, как я уже объяснил.

— Пропади пропадом все ваши законы! — в бешенстве заорал Свейн. — У меня были женщины и до королевы Гуннхильд, и я уже давно потерял счет своим наложницам. Но именно она мне очень дорога. Неужели архиепископ хочет, чтобы я отказался от христианства? Подверг набегу Бремен и Гамбург? Это самое малое, что я могу сделать за нанесенное оскорбление! Сказать, что у меня две матери!

— Нет-нет, этого он не хочет, — быстро ответил епископ.

— Тогда пусть не вмешивается в мою жизнь.

Я не выдержала и улыбнулась. Мне очень хотелось остаться со Свейном наедине. Но если бы будущее было мне известно, я бы не стала улыбаться. Потому что епископы не отступали. Они грозили проклятием, отлучением от церкви и геенной огненной, пока наша жизнь не стала невыносимой. Под конец пришло письмо от папы римского. И нам со Свейном пришлось развестись.

Он начал вести прежнюю разгульную жизнь. Я не понимаю священников, которые считали, что это лучше, чем спокойно жить в законном браке со мной. Я переехала сюда, в Хюсабю в Ёталанде.

Я так и не вышла замуж, но не потому что не было женихов. В них нет недостатка, когда речь идет о богатой вдове.

Так решили епископы, и один из них — священник Рудольф — живет здесь постоянно и надоедает мне своими проповедями о наших со Свейном грехах. Он считает, что я должна понести наказание за нас обоих. И самым лучшим наказанием, по его мнению, может служить мое воздержание.

Мне показалось все это странным. И когда в Хюсабю приехал епископ Адальвард, я решила обратиться к нему. Он ответил, что женщины — создание дьявола и именно из-за них чаще всего грешат мужчины, и что слова Рудольфа справедливы. Я расспрашивала его о церковных законах, и вскоре мне стало ясно, что и многие другие браки хёвдингов им противоречат. Но когда я решила узнать, почему именно против моего брака так ополчился архиепископ, то ответа не последовало. Тогда я спросила прямо, проклянет ли меня архиепископ, если я все-таки решу выйти замуж против его воли. Адальвард ушел от ответа. Речь должна идти не о проклятии, а о спасении моей души, так он сказал.

Но как я могла повиноваться решению архиепископа, когда даже не понимала, в чем моя вина?

Она умолкает на мгновение, а затем продолжает:

— Я не собираюсь рассказывать о своей жизни, но ты, Кефсе, наверное, все уже записал?

— По мере сил и возможностей, госпожа, — отвечаю я. — Но не могу сказать, чтобы я успевал писать красиво.

— Я говорю слишком быстро? Ты не успеваешь записывать?

— Нет, записывать-то я успеваю, но не могу писать красиво. На это требуется время. А вам надоест ждать.

— Что значит «писать красиво»?

— Выписывать каждую букву так, чтобы она радовала глаз.

— А ты так можешь?

— Да, высокочтимая госпожа.

Она удивленно смотрит на меня.

— Мне доводилось слышать о таких рукописях, но не приходилось их видеть. А где ты научился этому искусству?

— В далеких краях, королева, — отвечаю я. И проклинаю свой язык, пробудивший ее любопытство. Я все время должен помнить слова царя Соломона: «Язык глупого — гибель для него…»

Но она больше ни о чем не спрашивает. Сидит в молчании некоторое время, а потом вдруг говорит:

— Я хочу, чтобы ты писал красиво.

— Если у меня будет пергамент и время, то я смогу переписать то, что вы мне расскажете. И тогда я стану писать красиво.

— У тебя будет пергамент. И ты можешь заниматься теперь только переписыванием рукописи.

Она молчит, закрывает глаза и откидывает голову на спинку трона.

Затем выпрямляется и говорит:

— Я буду рассказывать о королеве Астрид. Но я не знаю, с чего начать.

Она выглядит такой растерянной, что я решаю помочь ей:

— Может быть, вы позволите мне задавать вам вопросы?

— Хорошо, — отвечает она. В голосе слышится удивление. Она не привыкла, чтобы рабы помогали рассказывать.