Среди подбитых и поспешно брошенных пушек, бронетранспортеров и автомобилей я увидел мотоцикл.

— Стой! Возьмем?

— Возьмем, — отвечают мне хором.

Новехонький, блестящий БМВ не заводится. Через минуту мотоцикл уже погружен на сани, это наш первый ротный трофей. Народ опять повеселел, шутит:

— Немецкая техника на русской кобыле! Называется — взяли машину.

— Товарищ ротный, пушку возьмем?

— Возьмем, — отвечаю.

И опять хохот, победа опьяняет. Я тоже смеюсь, мне весело и легко.

Роту обогнал взвод белых танков.

— В маскхалатах, — усмехнулся Макуха.

Машины тяжело урчат, от них веет теплом и приторно-сладким чадным дымом.

Дальний лесок долго манит нас под свое крыло. Потом приседает и скрывается где-то за пригорком. В спину дует ветер, мы меряем шагами бесконечно длинную равнинную дорогу, и кажется — часы замерзли и время остановилось.

— Где же населенный пункт? — недоуменно спрашивает, разглядывая карту, сухопарый Оноприенко.

А он — вот он. И не удивительно, что издали деревню мы не заметили: ее просто нет. Остались одни головешки. Да обгорелые печные трубы.

— Вота, освободили…

— Ушли… погорельцы…

Может, ушли, а может, и не ушли. Мы уже наслышались о «зондеркомандах» и «эйнзатцгруппах», которые уничтожали за собой все, превращая обжитую местность в пустыню; они жгли дома мирных жителей и библиотеки, университеты и больницы, обворовывали музеи, увозили картины, хлеб и памятники. Тогда мы еще мало знали о злодеяниях в Ясной Поляне и Пушкинском заповеднике; это уже позже узнали, что такое «бани особого назначения» и газовые автомобили, как проводилось массовое уничтожение советских людей способами «фильтрации», «экзекуции» и «ликвидации», позже мы услышали, что такое Бабий Яр. Но и тогда мы уже знали многое.

Вечереет. Люди валятся с ног.

— Как будем? — спрашивает Чувилин. С его заостренного, обветренного лица глядят на меня красные, припухшие глаза.

Пока мы с политруком совещаемся, саперы вяло бродят по пожарищу. Но вот Макуха обнаружил в сугробе штакетник. Бойцы начинают отбрасывать с подветренной стороны снег, получается заслон. Не ахти что, а все-таки…

Саперы присаживаются вдоль штакетника. Утомившиеся люди почти не ощущают холода. Я назначаю дежурных, не даю никому уснуть. Сон — смерть.

В хлопотах подкралась тревожная ночь. Где-то левее нас полыхает, от этого мороз кажется еще крепче.

Повар раздает чай. Но чай остывает прежде, чем донесешь кружку до рта.

Какое нынче число? Календаря нет, почта в эти дни не находит нас. По памяти — вроде бы восьмое. Третьи сутки на ногах…

Глаза закрываются, в голове какой-то мутный звон, в глазах круги, щека вот-вот коснется подушки…

— Товарищ лейтенант! — будят меня.

Подхватываюсь, иду менять дозоры. Мы с Чувилиным делаем это по очереди, меняем охрану через каждые полчаса: страшно, ослабевший человек уснет на посту. Уснет — не проснется.

Вечером пехота и саперы полка пробились к замерзшему Дону. Кто-то из саперов снял каску, усмехнулся:

— Не зачерпнуть…

Тянутся пятые сутки нашего наступления. Кажется, мы готовы зубами отгрызать каждый кусок своей земли. Помалу отбрасываем непривычного еще к поражениям врага. Но ничего, привыкнет…

Мы все время в движении, в бою. Скупо доходят до нас вести извне. А знаем, вчера взят Тихвин и совсем близкие к нам Елец и Венев. Венев — это по соседству.

Где-то на той стороне, за рекой, Сталиногорск. Путь наш перерезан рекой. И хотя она замерзла, а нужно проверить, пройдут ли по льду пушки, обозы.

Ступин поклюкал лопатой у берега, ступил на лед. Вдали раздался выстрел, и Ступин присел, затаился.

Берег ожил. Жидкая цепочка разведчиков без выстрела метнулась через реку. По небу чиркнула бледная, несмелая ракета, раздались реденькие очереди. Но наступившая темень вновь заглушила торопливую, неприцельную стрельбу.

На лед вышли еще две расплывчатые фигуры.

— Ломик давай, ломик, — приглушенно бубнит Ступин.

— На-а… — сипит Носов.

Лед зазвенел под ударами. Тюк-тюк, тюк-тюк…

Откуда-то взялся полковой разведчик, мы с ним тоже спустились вниз. Нас нагнал Гуртовой.

— Пройдет, — уверенно произнес Зырянов, разгребая ногой снег.

— Хм… русский способ, — улыбнулся начальник инженерной службы.

Зырянов обернулся:

— Русский, говоришь?

— Ну да, на глазок… — ответил Гуртовой.

— Пройдет, — убеждал Зырянов.

— Бить лунки! — коротко решил мой начальник, хотя первую из них уже кончали.

Разговор прерывает ракета. Она вспыхивает где-то впереди, обливая нас пульсирующим светом. У нас мертвенно-зеленые лица. Мы приседаем. Здесь низко, пули свистят поверх головы, а все равно страшно.

Саперы продолжают работу. Ступин опустился на колени, бьет ломом. Носов откидывает лопатой скользкий лед. Возле них на корточках Васильев.

— Бей, бей! — торопит он, хотя Ступин и так выкладывается.

— Больно мельчишь… — вставляет Носов. — С лопатки валится.

— Руками греби! — отрезает Ступин.

Носов вроде не слышит. Потом обиженно:

— Всякое приходилось работать. Умеем… Хэ-хэ! Бывалоча, лед заготовляли…

— Не в, теткин ли погреб?

— Не. Вдругораз… Руки зайдут, бывалоча. Потом для сугреву…

Носов продолжает потихоньку плести свой бесконечный, никого не обижающий рассказ.

Начатую с ночи работу саперы закончили лишь на рассвете. Пока собрали инструмент да покурили из рукавов — вовсе развиднелось.

— Пошли, — приподнялся Васильев.

«Фить-фить-фить… та-та-та…»

Сержант бросился в снег.

«Фить-фить… та-та…» — запоздалая очередь с другого направления.

Стало ясно — их заметили.

Кругом бело. Перед глазами зеленеют кучки звонкого, как стекло, льда. Лунки уже затянуло.

— Бьет! Ить прикрытие должно-от, матушка пехота… Бывалоча… — тянет Носов.

— Помолкни! Позади пехота, — обрывает Ступин.

— Хэ-хэ! Как так?

— А так! Разведка мы.

Невольно все трое поправляют на касках белые капюшоны и гребут к голове битый лед.

На реке ветер — как в трубе. Носов сбросил замоченную в лунке, превратившуюся в кусок льда варежку, сунул руку за пазуху. Но и там холодно. Лежат трое недвижных, похожих на мертвецов людей.

— Закоченеем… — хрипит Ступин. — Выползать нужно.

— Давай… По одному… — решает Васильев, он за старшего. — Носов!

Легко сказать — выползать. На реке — как на ладошке.

— Давай сам, старшо́й…

— Ну!

Носов неловко поправляет на плече ремень карабина, тянется голой рукой к лопате. Васильев молча отбирает у него инструмент и силком вручает свою варежку. Хлопает но плечу: «Давай смелей!»

Носов чуть приподнялся, ползет.

«Фю-ить… фю-ить…»

Боец замер. Минут десять лежит не шевелясь, уткнувшись головой в снег. Всего пяток шагов отделяют его от товарищей. Друзья с тревогой всматриваются в неподвижную фигуру, не решаясь подать голос. Наконец Носов ворохнул ногой, пополз.

«Фить-фить…» Стреляют с левого фланга, из кустарника. В ответ ударил наш пулемет. Неожиданно Носов вскинулся и рванулся вперед. Но до гребня чуток не добежал…

Перед ним, на гребне, дрожит под ветром одинокая, обожженная морозом былинка. Однако Носов ничего уже не видит.

Смеркается. Вторые сутки лежат саперы в снегу, один мертвый и двое живых. Срывается снег, покрывает все тонким колючим пологом. Некоторое время еще можно видеть белый холмик над Носовым, но затем все сглаживается, и уже только чуть угадывается нечеткая линия горизонта. Где-то вдали отсвечивает красным.

Тринадцатое число считают иной раз несчастливым. А у нас сегодня праздничное настроение. После завтрака рота собралась на митинг, все уже знают сообщение Совинформбюро о провале немецкого наступления и результатах контрудара советских войск под Москвой.