В последние дни рота наконец-то обзавелась постоянным политруком. А до этого в отделе кадров от меня отмахивались, как от кусачей мухи: «Ты и так скомплектован. Подожди». Обещал и комиссар Михайлов, даже прислал было одного, да тут же забрал куда-то в другую роту.

Федор Чувилин — не из кадровых. У него темные и жесткие, как щетка, волосы, быстрые глаза и угловатое волевое лицо. При среднем росте он в свои тридцать с небольшим тяжеловат. Из-под расстегнутой вверху фуфайки видны неровно разбросанные на петлицах кубики. Несколько дней мы подчеркнуто «выкаем» друг другу: он из почтения к моей кадровой закваске, я — из уважения к его возрасту. Потом на одном из совещаний у комполка Дмитриева нам обоим за что-то изрядно влетело, и в этом общем горе мы незаметно сблизились.

Собрав солдатские треугольники, Чувилин обратился ко мне:

— Давай, что ли, твою писульку.

Я отмахнулся от него: некому писать, не сохранил я никаких связей. Собственно, у меня их и было немного. А тут немецкое наступление на родной моей Украине обрезало и последние нити.

Постукивает по крыше ветер. Сквозь маленькие, до черноты запотевшие стекла заглядывает в хату пасмурный день. Тоскливо воет вьюга.

— В каком ухе звенит? — дурашливо спрашивает Носов.

— В левом, — отвечает Ступин.

— Тю ты! Ложку потерял…

Странное дело, накануне боя и красноармейцы, и командиры говорят о чем угодно, только не о бое, если не считать обязательных, так сказать, служебных разговоров. А служебных разговоров не так-то много, речь чаще всего идет о самом обыденном: связи, донесениях, шанцевом инструменте, транспорте. Перед боем мы вдруг все становимся очень хозяйственными и в этой деловой суете коротаем томительное время.

И Ступин, и Васильев, и Носов, и многие другие кажутся мне очень давнишними, хорошо знакомыми и понятными людьми.

Вот только Федоров…

Ночью, когда я вернулся из штаба, все спали вповалку. В темной избе было душно, несло махорочным дымом: кто-то недавно курил украдкой. Мигнув фонариком, я снял шинель и почти на ощупь пробрался на оставленное мне место под столом. Рядом головой на противогазе лежал Оноприенко.

— Где Федоров? — спросил я.

— За ним пошли, — неуверенно доложил проснувшийся Ступин.

«Пошли… Куда пошли? К пулеметчикам?» Я припомнил, что у него там были знакомые. Во мне закипела злость: «Без спросу ушел, оставил взвод!» Жду появления Федорова, намереваюсь отчитать его как следует, но мне вдруг вспоминается его болезненность и неприспособленность, какая-то внутренняя беспомощность; вспоминается училище и вечное отлынивание хилого Федорова от физзарядки; вспоминается нераспорядительность и многословие.

— Товарищ красноармеец! — начинает, бывало, Федоров. — Сходите к старшине, получите у него дополнительно лопату, наточите ее на точиле и вместе с этим вот товарищем красноармейцем протрассируйте вон ту линию. Потом вымойте лопату, смажьте и отнесите старшине. Да не потеряйте чехол и тренчик! Повторите…

У красноармейца скучные глаза. Сбиваясь, он повторяет приказание:

— Есть, сходить и получить лопату и точило…

— Только лопату! Повторите!

— Получить только лопату и сдать старшине…

— Да вы что, товарищ красноармеец? Я же приказал коротко и ясно! А если бы дал сложную тактическую задачу?

Злость моя растаяла. Мне просто жаль Федорова. Даже его всегда грязноватая нашейная повязка кажется необходимой и, может быть, единственной защитой этого слабого человека, который так тогда и пропал, словно в воду канул…

Лютует тридцатиградусный мороз. Рота, растянувшись, пробивается по глубокому снегу. У каждого сапера в руках две противотанковые мины. Люди идут нагнувшись, стараясь хоть как-нибудь уберечь лицо от ветра. Ветер шаркает по щекам, зло посвистывает и выдувает из-под ног бойцов сыпучие белые струйки. Идти по занесенным грядкам неловко. Ступни подвертываются, заснеженный огород кажется бесконечным.

Впереди Оноприенко. Поравнявшись с большим, видно, колхозным садом, он приостановился, что-то беззвучно скомандовал и опять упрямо склонился на ветер. В саду работают малознакомые армейские саперы.

— Мины в саду… — сказал кто-то из моих.

— Яблочки Гитлеру! — донеслось в ответ из сада.

И опять все замолкают. Холод не располагает к разговорам.

Низкорослые деревья жмутся распущенными, заиндевелыми ветвями к сугробам. Возле снежной лунки стоит молоденький высокий лейтенант и держит в руках противотанковую мину. Изо рта у него пыхает белый пар. Он с жаром вразумляет своих саперов. Ба-а, да это же наш Федоров, вот где он нашелся! Я подлетаю к нему, за мной Оноприенко.

— Ты почему? — грозно начал я с ходу. — Ты где?

— Болел… В лазарете… Перевели меня… Приказ… — В нем видна боязнь, как бы я не сказанул о нем чего-нибудь лишнего и нелестного при новых подчиненных, и он заверяет скороговоркой: — Сейчас подойду. Подойду… сейчас…

Опять болел… Мы с Оноприенко отворачиваемся, невольно ускоряем шаг и выходим в заданное место: у нас тоже дела.

Первая установка боевых мин, первое настоящее задание. Саперы действуют медленно, с опаской, и это понятно: даже мы с Оноприенко до сегодняшнего дня не ставили боевых мин. От сознания значительности и серьезности нашей работы у меня к горлу подступает ком и тревожно сжимается сердце. Я перестаю ощущать холод. Осматриваюсь по сторонам. Вон следы Гуртового, а вот и мой след, мы уже были здесь на рекогносцировке. Огород начинается слева от сада и сбегает вправо к неширокому замерзшему ручью, обозначенному извилистой полосой ивняка. Среди запорошенного кустарника краснеет, как флаг, рябина. Она служит мне ориентиром.

На правом фланге работает с минами первый взвод.

— Такая рванет, — заверяет Носов, — взвод танков раскидает!..

— Ну уж и взвод! — сомневается его отделенный Ступин.

— Ей-богу!

У Носова посинели губы. Он держит возле лунки мину на вытянутых руках, словно каравай на рушнике. Ступин смотрит на бойца серьезно, без смешинки и говорит:

— Не снаряжена еще…

— Понятное дело.

— Не чуди!

— На мне от всех осколков броня — ватник…

Носов скосил глаза на отделенного, но продолжал стоять все так же вытянувшись. Ступин шагнул к нему, забрал мину. Вместе они опустились на колени и колдуют в снегу.

— На ровное сдвинь, на ровное!

— Грудка тут, мерзлое…

— Лопатой сбей!

Ветер рвет из-под лопаты снег. Ступин сбросил варежки, достал из сумки взрыватель, потянул ударник. Не тут-то было!

— Вставляй, — нетерпеливо потребовал замерзший Носов.

Ступин отвернулся от ветра, подул на пальцы, разобрал взрыватель и полой ватника начал протирать детали. «Двужильный…» — вспомнил я о нем.

— Пружина… сгусла смазка… — определил Ступин.

На таком морозе железо жжет как огонь. А Носов надоедливо советует:

— В середке протри.

— Отойди! Ну? Тебе ж говорилось, милок: взрыватель ставит один человек! Один на один…

Опыт потом-таки научил: складскую смазку следует снимать загодя. Да, наука далась дорого, на этом первом минировании несколько человек отморозило пальцы.

Тем временем Носов отошел на указанное место и стал разгребать снег под следующую мину. «И отойду, и что ж…» — слышалось его беззлобное ворчание.

Минуты через две отделенный вновь оказался возле Носова.

— В такой банке — такая сила! — сказал Носов. Даже работая на морозе и на ветру, он не мог долго молчать.

— Угу, сила… — согласился Ступин, — а только не дойдет сюда фриц!

— Понятное дело… А ежели дойдет?

— На всякий случай, конечно…

Ко мне подходит Оноприенко. Он нахохленный и необычно вялый. Какое-то время мы тоже говорим о войне, о прикрытии минных полей фланкирующим и кинжальным огнем, подсчитываем на всякий случай, сколько в роте гранат и бутылок с зажигательной смесью.