Потом Оноприенко отправляется на левый фланг. Мне опять слышен разговор Ступина со своим подчиненным.

— Подвезли бы мины сюда… Мы не ишаки, — возмущается Носов.

— Не положено на передок ездить, — поясняет Ступин.

— Передок — когда стрелять зачнут.

— Все одно, маскировка… — неуверенно отговаривается Ступин.

— Небось Буянов замерз там со своим мерином! Промялся бы…

После паузы Ступин говорит:

— Евонной жене похоронку прислали… сын в танкистах был.

— Э-хе-хе… Крошево!

Я поворачиваюсь и ухожу в «тыл» — это в двухстах метрах позади левофлангового второго взвода, недалеко от яблоневого сада. Там стоят ротные сани с минами, нужно и впрямь подъехать поближе. Как же я не сообразил?

На полдороге меня колыхнул взрыв. «Снаряд!» — была первая мысль. Но лохматый султан в саду сразу же надоумил: несчастье у соседей-саперов. Я прибавил шагу.

— Ле-лейтенант… — дрожащими губами произнес незнакомый сержант, глядя поверх моей головы.

Я тоже поднял голову и обвел глазами яблоньки. На оголенных взрывом бурых ветвях повисли розовые клочки. Это все, что осталось от Федорова. Меня стошнило. Война открылась еще одной стороной, и, может быть, в этот миг я окончательно попрощался с юностью.

Шустрая штабная полуторка бойко пробежала по укатанному снегу и выскочила за околицу. Тут мы покатили тише. Мы — это капитан Зырянов в кабине и двое его разведчиков да я в кузове. Не избалованные автотранспортом, мы лежим втроем на покрытом брезентом сене и блаженствуем. Трое незнакомых людей.

— Ложись в середку, товарищ командир, — приглашает старший из разведчиков. Ему лет тридцать, он беззаботно сунул автомат под голову и по-мирному греет руки — рукав к рукаву, дремлет.

— Ложитесь, — говорит и другой. Он заметно моложе и суетливей своего товарища. Он то вытянется на спине, то повернется на бок, а то и вовсе привстанет, что-то высматривая по сторонам. Лицо у него возбужденное, подвижное. Оружия из рук не выпускает.

Остаюсь лежать, как лежал — с краю.

По бокам свистит ледяной ветер. Вот и знакомый сад, озябшие, печальные яблоньки… Машина остановилась перед проходом в минном поле, никаких ограждений и указателей здесь нет, все в полной боевой готовности: где-то впереди движется в нашем направлении враг, фашисты рассчитывают попасть в не занятый нашими частями промежуток, но они ошиблись… У самого прохода стоят двое саперов-проводников. Они накоротке что-то объясняют водителю и следуют впереди машины. Зырянов знает о вчерашнем подрыве Федорова и открывает дверцу, встает на подножку. В руках у него развернутая карта-сотка.

— Километров двадцать пять гнать, раньше не встретим фрица, — цедит он сквозь зубы, механически откладывая на листе пальцами, как плотник, четверти.

Зырянов мне кого-то напоминает, но я не могу вспомнить — кого. Мне тоже не по себе после вчерашнего несчастья, я поправляю поднятый воротник полушубка и молча соглашаюсь: расстояние от нашего штаба до совхоза, куда мы едем и где предположительно встретим противника, меряно-перемеряно.

Нам поставлено много задач, но мы понимаем: главное зимой — дорога. И противник. Где противник? У нас есть, конечно, кой-какие данные, а все-таки: где окажется немец через несколько часов и как растянутся наши двадцать пять тщательно измеренных километров? Оба понимаем: перед нами дорога в неизвестное.

Машина тронулась. Мы отправились в командирскую разведку.

Декабрьский день — куцый. Послеобеденное сумеречное небо быстро потемнело, посыпал снежок. Нас укрыла серая мгла.

— Курнуть бы…

— Доставай.

Разведчики зашевелились, появился кисет. Я не различал кисета, лишь угадывал его по едва заметным движениям рук, не видел я и лиц своих попутчиков и прикрыл глаза.

— Длинные версты… — сказал разведчик.

— Длинные, — повторил другой.

— Сколько отдано, сколько брать!

— Брать…

Дорогу заносит все больше. Надоедливо дребезжат расшатанные борта машины. Полуторка бежит, бежит… Глаза у меня закрыты, весь я растворился в полудреме, и разговор доносится до меня будто издалека. Я пригрелся под боком у соседа, он чувствует это и не шевелится, дает мне подрыхнуть. Я отчетливо понимаю все, но витаю в мире ином, вижу другие лица, мне представляются жаркие училищные дни и ночи, перед глазами встает Саша Ваулин. Почему именно Ваулин? Бог его знает… Может, оттого, что в училище мы частенько работали бок о бок; а может, из-за Кручинского, из-за стихов, которые мы слушали разинув рот…

…Ночами курсанты оборудовали в подвалах жилых домов убежища: подводили накат под перекрытие, ставили воздушные фильтры, герметизировали двери и окна. После напряженного учебного дня работа эта была нелегкой даже для саперов, привыкших таскать бревна, копать, рубить, пилить. Во время этих трудных работ мы с Ваулиным часто вспоминали Кручинского, бывшего нашего начальника школы младшего комсостава при саперном батальоне Чапаевской дивизии. Закончив школу, мы у него же потом служили отделенными. Колоритная это была фигура — Кручинский. Нормального училища он не кончал, но после кадровой и длительной сверхсрочной службы экстерном сдал за инженерное училище. По своим знаниям и эрудиции он выгодно отличался среди знакомого мне в то время комсостава. Был он до жесткости требовательным по службе и душевным, мягким, даже, пожалуй, несколько сентиментальным в неслужебные часы. В свободное время он заходил к нам и декламировал стихи, брал гитару, играл и пел. Каждое его слово было настолько искренним, что не слушать его было нельзя. Сухощавый, с черными, пронизывающими глазами, энергичными и расчетливыми жестами, он являлся для всех нас идеалом и предметом подражания. Он знал, у кого что стряслось дома, кого что волнует сегодня, и вообще — видел нас насквозь. Никто никогда не пытался доложить ему что-нибудь не точно, это было немыслимо. В трудные минуты мне частенько вспоминался Кручинский, видел я его и сейчас перед собой и вдруг понял — на кого был похож Зырянов…

Едем без света. Проезжая часть дороги ничем не отличается от обочин, машина несколько раз съезжает на стороны. Кюветы отлогие, выбираемся, но вот наконец застреваем.

— Что-о? Замерзли, суслики? — слышится голос Зырянова. Он уже вышел из машины, а мы еще лежим за кабиной, никак не решимся высунуться на ветродуй.

— Толкнуть нужно!

Мы перескакиваем через борт.

Ориентировки никакой. Кругом мутная, чуть подбеленная снизу темнота. Звезд нет. Только компас, шевельнув стрелкой, подсказывает направление.

— Давай, братцы! — командует Зырянов.

Разбираемся, становимся поудобней, водитель сдает назад, толчок, другой, третий и — полуторка на дороге. Согрелись чуток.

— Сколько отмерили? — спрашиваю Зырянова.

Капитан долго осматривается, но ничегошеньки не видно. Он переводит взгляд на карту, потом на часы.

— Километров пятнадцать…

— Не блуднули?

— Не-е-ет!

— Дорога на уровне… А где же противник? — сорвалось у меня. Зырянов тактично промолчал.

Дорога действительно пока что вполне проходима для нашего стрелкового полка. Никаких серьезных водных преград здесь нет, грязь замерзла, ручьи и болотца подо льдом. Скатерть, не дорога! Вот не занесло бы чересчур…

Мысленно переношусь к Туле, где со второго декабря наседают танки генерала Гудериана. В сознании моем какое-то раздвоение: подсознательно слово «противник» все еще связывается с немецким наступлением, хотя разумом я уже вышел из-под влияния недавних событий, уже не подчинен им, поднялся над ними, ощущаю и знаю: начинается новая, какая-то иная страница войны. Вижу, как приближается день расплаты, вижу сосредоточенные лица своих саперов, вижу в снегах нескончаемую колонну войск…

— Приехали!

Открываю глаза, кругом — темно. Машина стоит.

— Слезай, ребята…

Над бортом смутно маячит голова Зырянова. Мы соскакиваем на снег, под ногами скрипит. Жгучий в безветрие мороз перехватывает дыхание. Я обращаюсь к капитану с вопросом, но замерзшие губы не слушаются меня, получается что-то невразумительное вроде: «Куа ы ыали?»