Сам Флойд принял решение еще прежде, чем покинул околоземную орбиту. Мэгги М. была не прочь испытать что угодно и не нуждалась в ободрении (ее знаменитый лозунг «писатель не должен отказываться от любой возможности расширить свой кругозор» оказал огромное воздействие на ее духовную жизнь).

Эва Мерлин, как всегда, держала всех в напряженном ожидании, однако Флойд был настроен решительно и собирался лично показать ей комету. Это нужно было ему хотя бы для поддержания собственной репутации: все знали, что он немало потрудился ради того, чтобы знаменитая отшельница оказалась среди пассажиров «Юниверс», и по кораблю пошли слухи, что у них роман. Самые невинные замечания Эвы и Хейвуда Флойда тут же с ликованием передергивались Дмитрием и судовым врачом, доктором Махиндраном, признававшимся, что отчаянно им завидует. Поначалу подобные шутки вызывали у Флойда раздражение – поскольку слишком точно воспроизводили волнения его молодости, – но затем он перестал обижаться. К тому же он не знал, как относится к происходящему Эва, и никак не решался спросить ее. Даже здесь, в этом узком замкнутом мирке, где ни один секрет не оставался секретом дольше шести часов, ей удавалось держаться в отдалении от всех, сохраняя атмосферу тайны, зачаровывавшую три поколения поклонников. Что касается Виктора, он только что узнал об одной крохотной, но крайне важной детали, способной расстроить планы всех – от мышей до космонавтов. На борту «Юниверс» находились космические скафандры последнего образца «Марк XX», снабженные прозрачными лицевыми щитками, которые не запотевали, не пропускали ослепительный свет и гарантировали небывалую видимость. И хотя шлемы в скафандрах были разных размеров, Виктор Уиллис не помещался ни в один из них без основательной операции. Ему потребовалось пятнадцать лет, чтобы приучить мир к характерной лишь для него особенности («Подлинный шедевр фигурной стрижки растительности», – не без восхищения заметил один из критиков). И вот теперь лишь борода служила препятствием между Виктором Уиллисом и кометой Галлея. Скоро ему придется сделать выбор.

Ко всеобщему изумлению, капитан Смит почти не возражал против выхода пассажиров из корабля. Он согласился, что просто нелепо пролететь миллионы километров и не пройтись по поверхности кометы.

– Если вы будете строго соблюдать правила, затруднений у вас не будет, – сказал он во время неизбежного инструктажа, – даже у тех, кто никогда не одевал космического скафандра, – насколько я помню, опыт работы в открытом космосе имеют лишь полковник Гринберг и доктор Флойд, – потому что наши скафандры удобны и полностью автоматизированы. Покинув шлюзовую камеру, вам не придется беспокоиться о регулировке и кнопках управления. Но я настаиваю на одном: лишь двое могут одновременно находиться в открытом космосе. Разумеется, я выделю вам спутника, пристегнутого пятиметровым тросом, – хотя длину страховочного троса можно в случае необходимости увеличить до двадцати метров. Кроме того, вы оба будете пристегнуты к двум кабелям, протянутым по всей длине лощины. Правило движения здесь такое же, как на Земле, – держитесь правой стороны! Если понадобится обогнать кого-то, можете отстегнуть хомутик, но один из вас должен постоянно страховаться тросом. Тогда не будет опасности, что при неосторожном движении вас унесет в открытое пространство. Вопросы есть?

– Сколько времени разрешается находиться вне корабля?

– Сколько угодно, мисс М'Бала. Советую, однако, немедленно вернуться, если вдруг почувствуете недомогание. Может быть, для первой прогулки хватит одного часа – но не исключаю, что вам покажется, будто прошло десять минут…

Капитан Смит оказался совершенно прав. Когда Хейвуд Флойд посмотрел на дисплей, показывавший время, проведенное в космосе, он не поверил глазам – прошло уже сорок минут. Впрочем, удивляться не приходилось – корабль находился на расстоянии доброго километра. Как старшему среди пассажиров – почти по всем меркам – ему выпала честь первому ступить на поверхность кометы Галлея. И не пришлось даже выбирать спутника.

– Прогулка с Эвой! – фыркнул Михайлович, захлебываясь от смеха. – Разве можно упустить такую возможность! Правда, – добавил он многозначительно, – проклятые скафандры будут мешать. Эва согласилась сразу, хотя и без особого энтузиазма. Как это типично для нее, угрюмо подумал Флойд. Не то чтобы это разрушило его иллюзии – прошло уже столько лет, что иллюзий почти не осталось, – но он был разочарован. Причем разочарован собой, а не Эвой; подобно Моне Лизе, с которой ее часто сравнивали, Эва была выше похвал и критики. Сравнение было нелепым, разумеется; Джоконда выглядела таинственной, но не пробуждала эротических мыслей. Притягательная сила Эвы заключалась в том, что в ней сочеталось и то и другое, причем сюда же следовало отнести и производимое ею впечатление святой невинности. Следы всех трех составляющих все еще были заметны и через половину столетия – во всяком случае, ее поклонникам. Чего ей не хватало – вынужден был с грустью признать Флойд, – так это настоящей индивидуальности. Как он ни пытался сосредоточить на ней свои мысли, в голову приходили лишь роли, сыгранные Эвой. Флойду пришлось, скрепя сердце, согласиться с критиком, заявившим: «Эва Мерлин – это отражение желаний всех мужчин, но у зеркала нет собственного характера».

И теперь это удивительное и таинственное существо плыло рядом над поверхностью кометы Галлея; вместе с сопровождавшим их гидом они двигались вдоль двух кабелей, протянутых по всей длине долины Черного снега. Именно он, Хейвуд Флойд, дал ей такое название, и теперь по-детски гордился этим, хотя понимал, что название не появится ни на одной из карт. Нельзя составить карту мира, география которого столь же эфемерна, как погода на Земле. Флойд наслаждался тем, что ни один человек до него не видел развертывающуюся перед ними панораму – и никогда не увидит.

На Марсе или, скажем, на Луне, иногда можно – напрягая воображение и стараясь не замечать чужого неба над головой – вообразить, что находишься на Земле. Здесь это было исключено: снежные скульптуры, возвышающиеся – а иногда и нависающие – над головой, почти не обращали внимания на силу тяжести. Приходилось очень внимательно разглядывать окружающий мир, чтобы понять, где верх, а где низ. Долина Черного снега была необычной, потому что представляла собой достаточно прочную формацию – скалы среди наносов замерзшей воды и углеводородного снега, постоянно меняющих место. Среди геологов не прекращались споры относительно происхождения этих скал; некоторые придерживались точки зрения, что на самом деле это обломки астероида, захваченного кометой в очень давние времена. Пробное бурение обнаружило сложные смеси органических соединений, напоминающих замерзшую каменноугольную смолу, – хотя никто не сомневался, что жизнь не играла никакой роли в их образовании.

Снежный ковер, устилавший дно маленькой долины, не был совершенно черным; когда Флойд провел по нему лучом фонарика, он заискрился и засверкал, будто в нем были рассыпаны мириады микроскопических алмазов. Флойд подумал, нет ли действительно алмазов в ядре кометы; обилие углерода делало такое предположение отнюдь не безосновательным. Не приходилось сомневаться, однако, что высокие температуры и гигантское давление – условия, необходимые для возникновения алмазов, – здесь отсутствовали.

Поддавшись внезапному импульсу, Флойд протянул вниз руки и сгреб две пригоршни снега; для этого ему пришлось оттолкнуться ногами от страховочного троса, и вдруг он подумал, как смешно выглядит со стороны – подобно циркачу, идущему по канату, только вверх ногами. Хрупкая корка не оказала почти никакого сопротивления, и он погрузил в нее голову и плечи; затем Флойд плавно потянул за трос и вынырнул с пригоршней кометного вещества.

Сжав кристаллический пух в шарик, помещающийся в ладони, он пожалел, что не может почувствовать его через изоляцию перчаток. Вот он лежит, черный как смоль, но испускающий неуловимые искры света, когда поворачиваешь его в руках.