Все орудия в городе были нацелены в небо, и напряжение достигло предела. Такой уровень боеготовности невозможно поддерживать долго, и Квинт уже собирался дать отбой, когда почувствовал омерзительный запах, донесшийся до города с восточным ветром.

Вначале этот запах напоминал зловоние, которое издавали поля Ичара-IV, усыпанные телами мертвых ксеносов и подожженные после того, как окончился бой. Трупы лежали внавалку, вырастая в огромные погребальные костры размером с целый город, и сгорали дотла, оставляя после себя смрад обугленной плоти, от которого не спасал никакой респиратор.

Сейчас Квинт чувствовал что-то похожее: ужасающую вонь мертвечины и разложения, тяжелый запах чего-то нечистого и противоестественного, полную противоположность всему, что было доброго и светлого в этом мире. Стена оказалась окутана этим зловонием, и префект едва сдержал тошноту.

Он посмотрел на восток, благодаря авточувствам визора даже ночью различая далекие поля, и сердце его сжалось: он видел гектары гниющих растений, сотни квадратных километров, на которых злаковые превратились в мульчу. Все поля на востоке погибли и теперь походили на зыбкое море разлагающейся растительности и бесплодной почвы.

Один из прожекторов рядом с Квинтом взорвался снопом оранжевых искр, и он вновь повернулся к городу, над которым ураганом скверны пронесся темный ветер. В воздухе появился привкус пепла и горького отчаяния, гнетущего уныния, которое, как вирус, поразило Квинта. Он встряхнулся, со злостью отгоняя от себя это чувство, и, сжав зубы, сосредоточился на своих обязанностях командующего.

Он получил жезл префекта от Марнея Калгара, поручившего ему защищать Тарент, и будь он проклят, если подведет магистра своего ордена.

По всему городу начало отключаться освещение; где-то на грани слышимости возникло необычное гудение — как от помех на пиктере, когда шумы от множества одновременных сигналов сливаются в один вопль.

Взявшийся ниоткуда гул все нарастал, и солдаты попадали на колени. Любой шумомер показал бы только фоновые помехи, так как этот звук безумия и боли отзывался резонансом прямо в мозгу. Солдаты открыли огонь по невидимым врагам, паля наугад во тьму. Крики страха сменились воплями ужаса и боли: воины бросались друг на друга с мечами и пистолетами и дрались так, будто перед ними явились самые жуткие их кошмары.

Темный ветер усиливался; воздух наполнился светом, и под куполом возникли несколько грозовых шквалов, сверкавших неестественными зарницами и разраставшихся с такой же неестественной скоростью. Среди облаков мелькали призраки — как акулы, привлеченные кровью в воде. Квинт чувствовал, что на город устремлен голодный взор множества глаз: исполинские создания с телами столь огромными, что они не могли существовать в реальном мире, истекающие слюной твари, омерзительные в своей прожорливости и издревле алчущие человеческих душ. Ветер доносил отзвуки потустороннего смеха, и облака постепенно собирались в один гигантский грозовой фронт.

Из облаков, вспыхнув с невыносимой яркостью, ударил разряд молнии. Он попал куда-то в центр города, но вместо того чтобы вскоре погаснуть, сверкающая линия замерла на месте. Как на застывшем изображении, молния соединила небо и землю извилистым энергетическим каналом.

Квинту показалось, что воздух стал разреженным, словно границы реальности сделались проницаемыми и постепенно прогибались под давлением других миров, до этого бывших невидимыми. Он не мог отвести глаз от невероятного разряда молнии и с ужасом наблюдал, как тот расширяется, как прореха в покрывале ночи.

Он открыл было рот, чтобы выкрикнуть предупреждение, но было уже поздно.

Прореха разошлась, и из света хлынуло неудержимое воинство кошмаров.

— А вот это, — заметил Грендель, — впечатляет.

Глядя на бойню, развернувшуюся на поверхности планеты, Хонсу вынужден был согласиться со своим помощником. Бескожие твари с когтями и обсидиановыми рогами срывали плоть с костей защитников города, а бесформенные, студенистые, но зубастые существа пожирали трупы. Угольно-черные крылатые гады, вроде летучих мышей, мельтешили в воздухе, и повсюду над городом раздавался их зловещий крик.

Чудовищные порождения варпа неудержимым потоком захлестнули город, убивая и уничтожая без всякой пощады. По весом медно-красных колоссов рушились целые здания; стаи хищников со шкурами цвета сырого мяса с воем набрасывались на плачущих людей, пытавшихся найти укрытие. На планете бесчинствовали существа самых ужасных очертаний, и защитники ничего не могли им противопоставить.

— Должно быть, это их командир, — Хонсу указал на воина в синих доспехах, отбивавшегося от наступающей орды мечом, окутанным силовым полем. — Один из лакеев Калгара.

— Ветеран, — сказал Ардарик Ваанес, ренегат из Гвардии Ворона, которого Хонсу завербовал в свою армию еще на Медренгарде. — И калека к тому же.

Присмотревшись, Хонсу действительно разглядел светлую отделку на доспехе и тусклый блеск ножных протезов, почти скрытый за скопищем монстров, окруживших воина. Ветеран пронзил мечом жилистую тварь, чья кожа оттенком напоминала гниющую рану. Брызнул черный ихор, но не успел воин извлечь меч, как на него самого бросился минотавр с чешуйчатой шкурой цвета ржавчины и, поддев на сверкающие рога, сбросил со стены.

Едва ветеран рухнул на землю, как на него тут же набросились стаи хищников, терзая тело когтями и клыками, и Хонсу потерял его из вида.

— Так вот, значит, как мы собираемся завоевать Ультрамар? — спросил Свежерожденный; изображение гибнущего города отбрасывало блики на его мертвую кожу. — Кажется, это не очень… честно.

— Честно? — прошипел Грендель со злым весельем. — Проклятье, а честь-то тут причем?

— И никто не говорит о завоевании, — добавил Хонсу.

— Тогда зачем мы здесь? — спросил Ваанес.

— Чтобы разрушать, — в голосе Гренделя слышалось предвкушение, а шрамы вокруг рта и глаз сочились гноем. Ваанес поморщился от омерзения, и не без причины.

Лицо Гренделя превратилось в ужасающую маску плохо заживших шрамов: в последние мгновения битвы за «Неукротимый» он получил такие раны, что с ними едва справлялись даже регенеративные способности Астартес. Служительница Империума выстрелила в Гренделя из древнего мелта-пистолета, и хотя он выжил — благодаря доспеху и собственной вредности, — лицо его чудовищно обгорело. Теперь они со Свежерожденным казались близнецами, почти одинаковыми в своем пугающем уродстве.

Лицо Свежерожденного было отталкивающей маской из лоскутов кожи, снятой с трупов еще на Медренгарде; в таких хорошо знакомых глазах — темно-серого, как грозовое облако, оттенка — читались боль и наивность. При этой мысли Хонсу едва не расхохотался: он знал, скольких это создание убило по его приказу. Свежерожденный был выращен внутри демонического организма, извлечен наружу свирепыми мортициями и затем облачен в доспех Железных Воинов; наивным его считать никак нельзя.

Из всех соратников Хонсу лишь Ардарик Ваанес вышел из многочисленных битв, в которых им довелось участвовать, без уродующих ранений: на его высоких скулах были только ритуальные шрамы, и еще три шрама над левым глазом указывали, где когда-то стояли штифты за выслугу. Его доспех был черным, на наплечниках — никаких геральдических символов. Неистовые ветра планеты, на которой жила Мориана, стерли с доспехов все опознавательные знаки, и Ваанес решил не наносить их снова.

— Так это правда, Хонсу? — допытывался он. — Мы здесь только ради твоей мести?

— А если и так?

Ваанес пожал плечами, как будто это не имело большого значения.

— Я должен знать, ради чего сражаюсь. Я уже очень давно этого не знаю.

— Ты сражаешься, потому что он тебе приказывает, — фыркнул Грендель. — Хороший повод убивать имперцев, какой еще нужен?

— Хороший для тебя, Грендель, — огрызнулся Ваанес.

Хонсу позволил им пререкаться и дальше. Разлад среди подчиненных — вещь полезная: пока они грызутся между собой, они не объединятся против него. Свежерожденный наблюдал за спором без всяких эмоций: его верность основывалась на месяцах индоктринации и психической обработки. Эту преданность не смогли пошатнуть ни обострившиеся в последнее время приступы безумия и бреда, ни видения из непрожитой жизни.