— В кино видала. На военном параде, по телевизору.

Она чувствовала, что лицо ее то ли краснеет, то ли бледнеет, но что-то на нем проявляется, потому что взгляд Соболя с каждой секундой становился все жестче.

— Так вы купались в озере?

— Да, — ответила она, понимая, что кто-то из друзей приметил ее и скрывать своих наблюдений не стал. Да и зачем? — Да, — повторила она. — Захмелела и решила освежиться.

— Вот именно. По хронологии, Плотникова, получается, что, пока все сидели у костра, пока насиловали Богданову… То есть пока Богданова и Иванов занимались любовью, вы отходили от общей компании. Отходили неизвестно куда. Потом вернулись и купались в озере. И все бы это хорошо, во всем ничего страшного, если бы…

Он примолк и молчал упрямо, впившись в ее глаза и ожидая, что она подхватит вопросом его оборванную фразу.

А сердце Ани стучало сильно и гулко, удары отдавались в голову, и все окружающее слегка плыло перед глазами.

— Все бы хорошо, если бы вчера, Плотникова, наша группа не выудила в озере автомат, принадлежавший убитому.

— Это ваши заботы, — ответила она, и ей показалось, что она ничего не произнесла, а только подумала, сил на голос не хватило. Но оказалось — все же ответила.

— Убийство — это забота всего общества, Плотникова, а не какая-то там шальная любовь на природе.

— Не знаю я ни про какое убийство. Я сидела в палатке, потом искупалась, вернулась, и мы поехали домой.

— Но почему вы купались где-то в стороне? Почему не на удобном месте, около костра?

— Потому что голой купалась. А смотреть на них пьяных было противно.

— Так. Танцевать вместе со всеми голой не противно, а купаться противно?

Аня не ответила. Уверенность и убежденность в том, что этому красавчику не удастся подловить ее на слове, запутать, вернулись к ней. Грохот сердца в груди стих, и всякий страх пропал.

— Понимаете, Плотникова, тут ведь вот какую модель можно построить. Модель событий. Вам надоела компания, вы приревновали своего дружка к подруге и решили уйти. Двинулись к дороге, и на вас неожиданно напал этот солдат. Вы сопротивлялись и в процессе борьбы случайно застрелили нападавшего… Потом, в состоянии стресса, взяли автомат, утопили его в озере, вернулись в свой лагерь и вышли к костру. У меня такое впечатление, что нервов у вас на такое дело хватило бы. У вас сильная нервная система. И при определенных условиях я могу допустить, что психологическая модель, которую я выстроил по отношению к вам и событиям, достаточно обоснованна. Другая бы девушка убежала, разрыдалась, в истерику впала. А вы умеете держать себя в руках.

Аня собралась с духом и спросила грубо:

— Вы что, убийство мне клеите?

— Ну и выражения, Плотникова! Я просто воссоздаю возможную модель. И если она… имеет право БЫТЬ, то, заверяю вас, в таком случае девушка, что застрелила насильника, НЕВИНОВАТА и не подлежит задержанию и суду.

«Врешь, гад! — завыли медные трубы в сознании Ани. — Врешь! Тебе походя это дело зацепить охота, отличиться! Потому что ты — Соболь, и о тебе такие сказки ходят! И невдомек тебе, что ход твоего расследования уже обсуждает весь город, все твои двойные планы известны, она, Аня, понаслушавшись этих разговоров, к такому повороту допроса более или менее готова!»

Однако соображении своих она не высказала, а молчала под пронизывающим взглядом следователя.

— Ну? — спросил он.

— Что «ну»?

— Как вам моя модель?

— Не понимаю я ничего про вашу модель! Что вы из меня дуру делаете?! То я Богданову помогла изнасиловать, то я какого-то солдата убила! Может, я еще Мао Цзэдуна отравила?

— Мао Цзэдуна вы не отравили, — ответил он, прищурившись. — Но в деле об убийстве солдата у вас нет прочного алиби, Плотникова. Так это на юридическом языке называется. И я чувствую, что кое-что вы об этом знаете. Знаете, Плотникова! А потому приготовьтесь: вас еще будут допрашивать по этому поводу. Не раз и не два. К сожалению, не я, а люди, которым это положено.

— А вы меня этим людям подставите, так? — спросила Аня.

— Да уж так получается, — якобы сожалея, сказал Соболь. — Иванова Алексея вы, судя по всему, выручили, а вот самой придется повертеться…

— Я ничего не знаю, — с легким надрывом сказала она.

— Это потребуется доказать.

Только много позже Аня узнала, что ничего-то ей доказывать не надо было, потому что существует понятие презумпции невиновности, формально узаконенное и при советской власти. Это он, Соболь, должен был ей что-то доказывать. Да и не он, в сущности, потому что дело об убийстве было не в его ведении, Соболь лишь усердие проявлял, отличиться возмечтал на два фронта сразу. Дело об убийстве солдата вела военная прокуратура, но все это стало известно Ане много позже.

— Докажете свою невиновность? — спросил Соболь, улыбнувшись.

— Докажу, — буркнула Аня.

Он откинулся на спинку стула, снова засмеялся, обнажая ровные крепкие зубы, и вдруг Аня увидела, что взгляд у него стал совсем другим — лукавым, игривым. Он с явным интересом уставился на ее грудь, на коленки и задравшуюся короткую юбку. Такой взгляд Ане был хорошо знаком. И когда она его замечала, то всегда мгновенно чувствовала себя сильной, решительной до беспощадности. Она быстро сообразила, что сначала речь шла о сокрушении девственности Коровы, потом об убийстве, но теперь эти темы закончены, в сторону уплывают, а возникает третья, совсем иная.

Она медленно выпрямилась на стуле и подчеркнутым движением натянула на колени юбку, что, конечно, не получилось: чтоб закрыть коленки, такую юбку требовалось снять вообще.

— А… вы в Москву наезжаете? — вдруг заиграл глазками Соболь. — Погулять по столице, повеселиться? Здесь ведь скучновато?

— Конечно…

И она улыбнулась, облизнув кончиком языка пересохшие губы. При этом слегка опустила плечи и чуть-чуть прикрыла ресницы, отчего — она твердо знала — глаза у нее затянулись поволокой, стали дремуче библейскими, с тусклым отсветом костров в Аравийской пустыне.

Соболь едва слышно прошептал осевшим голосом:

— Я бы мог показать вам в Москве много интересного…

Она помолчала, чтобы рассмотреть, как он ежится и елозит задом по стулу.

— Когда? — спросила она задумчиво.

— Скажем, в субботу, — на выдохе произнес он. — Могли бы погулять по Кремлю, у меня в закрытые зоны есть пропуск, а потом посидеть в ресторане Дома кино.

Сильный ход! Невероятной мощи удар! Попасть в закрытый для простых смертных ресторан Дома кино на Васильевской, ресторан, где гуляют и веселятся все кинозвезды СССР, увидеть артистов живьем — да на такой соблазн можно было поймать добрую половину молодых девиц подмосковного города Электросталь!

Но Соболю и в голову не приходило, что Аня была в этом заветном раю уже неоднократно и прекрасно знала, что ничего необычного в этом пьяном кабаке нет. Ну, появляются там знаменитые артисты, а как напьются, так не лучше других — тащи к себе в постель любого, если есть желание.

— В субботу? — переспросила Аня, изображая колебания.

— Да. Послезавтра…

— Я приеду… Электричкой восемнадцать двадцать одна. Четвертый вагон.

Он кивнул и проговорил невнятно, не поднимая глаз:

— Хорошо. На той неделе вы подпишете протокол… Это надо, но больше вас беспокоить никто не будет… Ни по каким вопросам.

Она вышла на улицу и неторопливо пошла к центру.

С края площади увидела, что вся их компания кучкуется около газетного киоска. Мазурук без гитары, Мишка Клюев, Тамарка, Ленька Селиванов… Говорить с ними ей было не о чем, да и не хотелось. Дешевки они все как один. Уже издали по их суете, по лицам было видно, что они перепуганы и готовы мать родную хоть в КГБ сдать, лишь бы вывернуться благополучно самим.

Она пришла домой и через час вместе с отцом отправилась на садовый участок. Матери оставили записку, что пошли «на посевные работы, закладывать урожай». И с этой целью всю пятницу прочищали малину, пололи жалкие грядки, вечером отец нажарил на керосинке мяса, и, когда стемнело, принялись за ужин, украсив стол бутылкой водки и тяжелой бутылью портвейна. Едва взялись за стаканы, как подгребли соседи со своих участков, тоже не с пустыми руками. Но разговоры за столом пошли производственные — о заводских делах, графиках плавки, премиях и грядущих благах, которые, как всегда, будут раздавать под очередной октябрьский юбилей советской власти.