— Что по-другому?

— В нашем Советском Союзе творится что-то непонятное. Ты газет не читаешь, телевизор не смотришь, и это очень хорошо для нервов. Но в Латвии — еще непонятней. Латыши стали смелыми и ругают Москву, ругают русских, а это означает, что скоро начнутся еврейские погромы. Генеральный секретарь КПСС Горбачев — умный человек, но не понимает, что делает.

— Ну, ты даешь! — засмеялась Аня.

— Я не женщина, чтобы давать, — нахмурился дядя. — Я мужчина, и умный мужчина. Тебя в школе учили, что во время войны сажали в лагеря и расстреливали евреев немцы, фашисты. Но поверь мне, здесь, в Латвии, евреев уничтожали латыши. Добровольно, по собственному желанию, без всякого немецкого приказа.

— Да хватит тебе! — Аня села на кровати. — С чего вдруг такие песни?

Он покосился на нее и сказал без улыбки:

— У тебя пышные еврейские плечи. Это хорошо. А здесь будут погромы. Я это чувствую. Сперва латыши выгонят русских и будут для этого заигрывать с евреями. Потом они, конечно, примутся делать гонения на нас.

— С чего вдруг?

— С того, что мне не нравится политика товарища Горбачева. Он не понимает, что делает. Латыши заговорили о своей свободе, и это означает еврейские погромы. Первые с топором придут наши соседи Берта с Яковом и сразу забудут, что я подарил им пылесос. — Он вдруг подскочил, словно в голову ему пришла неожиданная мысль. — Аня! А почему я не могу вызвать тебя в Израиль? Ты хочешь жить в Израиле?!

— Нет.

— Почему?

Аня вспомнила анекдот и ответила:

— Там призывают женщин в армию. А я, как женщина, неправильно понимаю военную команду «ложись»!

Он захихикал, потирая ладони о свои жирные ляжки.

— Ай, какая чепуха! Там совсем другая армия! Если ты ляжешь, то совсем не значит, что на тебя тоже кто-то ляжет!

В этот момент Аню осенило, что перемены в жизни дяди принесут заметные перемены и в ее собственную жизнь.

— Дядя… А твоя квартира?

— С моими комнатами я сначала хотел быть подлецом, — решительно сказал Мишель. — Я хотел их продать. Но потом решил, что буду благородным и все останется тебе! И обстановка тоже. Себе дороже заказывать контейнер и тащить это барахло через полмира. Так ты серьезно не хочешь в Израиль?

— Может, и хочу, но нужно, чтоб разрешение подписала мама. А этого никогда не будет.

— Да… Наша Сара стала русской женщиной. Или ей это так кажется. Она не поедет.

— Но если потом… лет через пять я надумаю улететь туда, ты поможешь?

Он неожиданно задумался, погрустнел и негромко спросил:

— А зачем тебе это надо, Аня? Ты наполовину русская по крови. А по душе вообще русская. Здесь была и будет, что бы ни случилось, большая и добрая страна. Жить здесь можно. Я так и не затащил тебя в синагогу, на Пасху ты не любишь кушать мацу, тебе там нечего делать. Обменяешь эти комнаты на Электросталь или Москву, и так будет лучше. Хотя ты можешь вызвать сюда своих родителей.

— Нет, — тут же ответила Аня. — Я хочу здесь жить сама, а им и там хорошо.

— Вот и славно! — вновь повеселел Мишель и встал. — Но никому не говори про мой исход на землю обетованную! Я не поверю в свое счастье, пока не ступлю на берег своих предков!

Он ушел, так и не зная, куда, собственно, убывает.

Аня повалялась в кровати еще часа полтора, дремала, просыпалась, строила планы на день, но, как всегда, ничего конкретного в голову не приходило. Поэтому, встав с постели, она и оделась так, чтоб и на улице выглядеть эффектно, и на пляж можно было съездить или зайти в ресторан. Универсальный туалет состоял из узкой юбки, босоножек, белой кофточки с вырезом и купальника под ней.

Около полудня она дошла пешком до кафе «Турайда». Сарма уже сидела на обычном месте. На ее столике стояла тарелка с яичницей, чашка бульона, две чашки кофе. Она курила. Трое парней, сидевших за соседним столиком, оказывали ей навязчивые знаки внимания, но она презрительно не замечала их заигрываний, отчего они только раззадоривались.

— Привет, — сказала Аня и присела напротив подруги.

— С добрым утром. Ты сияешь как медный самовар, — хмуро ответила Сарма, по утрам страдавшая меланхолией.

— У меня перемены, — сообщила Аня.

— Повестка в милицию?

— Нет. Комнаты дяди будут моими.

— Сваливает в Израиль?

— Да.

— Молодец. Тебя с собой не возьмет?

— Не хочу.

— Твое дело. Я бы отвалила. Подожди-ка! Ведь ты же можешь сдать мне свою комнатушку за кухней! А? Я буду платить!

Именно эту мысль Аня и обдумывала, пока шла к кафе.

— Денег я с тебя не возьму, — спокойно ответила она.

— Такого мне не надо! — тут же возразила Сарма. — Подобное милосердие плохо кончается! Мы с тобой потому не ругаемся, что все между нами четко! Не хочешь брать деньги — значит, каши не сварим! Хрен с тобой, буду жить, где жила. Но я тебе это припомню!

— Ты мне договорить не дала, — улыбнулась Аня. — Платить тебе придется, но немного другой валютой.

— Какой?

— На следующий год летом здесь будет отдыхать мой отец. Я уже договорилась о домике в Пумпури. Он очень хороший, добрый человек, всю жизнь простоял у плавильной печи, ничего, кроме работы, не видел, нигде не был.

— Что-то ты крутишь, — оборвала ее Сарма. — Хочешь, чтобы я спала с твоим отцом?

— Да. Но не совсем так. Я хочу, чтоб ты была при нем все будущее лето. Месяца два. Чтоб у него была другая жизнь.

— Сколько ему лет? — строго спросила Сарма.

— Чуть за сорок, но выглядит старше.

— А если я ему не понравлюсь?

— Такого не может быть, — убежденно ответила Аня.

— Зачем тебе это надо?

— Это зарок. Я обещала ему, что он увидит хорошую, вольную жизнь. Но всю весну и лето мне снится, что он умер. Я не очень-то верю в эту ерунду, но все-таки боюсь опоздать.

— А матушка?

— Для нее у меня другой план. Она будет жить вечно.

Сарма взглянула на нее через край кофейной чашки, усмехнулась и сказала с ревнивым одобрением:

— Странная ты все-таки девчонка. Кажешься ленивой рохлей, мягкой, ко всему безразличной. А внутри у тебя — хребет железный. Мой братишка, когда ходил на танцы, таскал с собой гирьку на цепочке и заворачивал ее в меховую перчатку. Называлось это «куколкой». Если начиналась драка, братишка шлеп кому-нибудь по черепушке, так враг его с ног летит и лежит, не дышит. Ты такая же «куколка». Гирька в меховой рукавице.

— Заряжаем дело или нет? — настойчиво спросила Аня.

Сарма рассеянно глянула в зал, отвернулась от парней, обрадованных ее вниманием, закурила новую сигарету и сказала задумчиво:

— В принципе, дорогая подруга, следующим летом я собиралась выйти замуж.

— Набиваешь цену?

— Нет. Просто идут годы. Каждое утро морда моя хиреет, еще немного — и никакой макияж не спасет.

— Брось. Фигура у тебя, как у девчонки.

— Ага. А рожу платочком прикрывать? Да и не в этом дело. Лет пять-семь у меня еще есть, а потому пришла пора подумать, что делать дальше. Может быть, и детей завести успею.

— Это еще на кой черт?! — поразилась Аня.

— Не знаю. Но я свое отгуляла. Когда переезжать?

— Дядя уезжает в среду.

— Значит, в четверг? Не обращай внимания на этих молокососов. Пришли из первого плавания, получили жалкую копейку и думают, что весь мир у их ног.

— Мне они до фонаря, — ответила Аня.

— Вот именно. На завтра нас с тобой приглашает Кир Герасимов. Шашлыки на озерах.

— Тебя приглашает или меня?

— Обеих. Его лично мы не интересуем. Для него даже ты старовата! Какие-то его друзья приехали из Ленинграда. Так кого же мне изображать перед твоим отцом?

— Никого. Я ему уже написала, что самая близкая моя подруга — Сарма, полулатышка, полуполька, и у нее есть на море дом. За зиму он дозреет и решится приехать.

— Хорошо. Докурила?

— Да.

— Отрываемся. Мне на этих дешевок смотреть противно.

Они оставили деньги на столе, встали и тут же вышли из кафе, прежде чем невезучие кавалеры осмыслили происходящее.