Марко снова сел на скамью. Молодой пастух рассматривал свои заскорузлые от работы руки и изредка похрустывал суставами. Что-то произошло, понял Марко. Ему было также известно, что участь членов Общества решается однажды: твоя звезда либо восходит, либо гаснет навсегда.

Прошло полчаса. Пастух, который, как начал подозревать Марко, был приставлен к нему в качестве сторожа, хрустел суставами и ерзал по скамье, распространяя запах овечьей мочи и хлева. Синяя муха жужжала в пересечении солнечных лучей, и Марко не мог оторвать от нее взгляда. Один из бентамских петухов Дона К, попытался что-то прокукарекать, но крик его был больше похож на стон. Через окно Марко было видно, как выходили во двор члены Общества чести; одни шагали энергично, другие с трудом тащили за собой свою тень. В эти минуты он стоически распрощался со многими надеждами. Что-то случилось. Смерть, наверное, уже поджидает его на пути назад в Палермо.

Наконец по вымощенному плитами двору раздались быстрые шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался маленький аккуратный человечек. На нем был такой шикарный костюм, какого Марко отродясь не видел. Но почему-то создавалось впечатление, что человек тонет в своей одежде, которая, словно на легком ветру, трепетала вокруг его рук и ног.

— Salutami gli amici[9], — произнес человечек с сильным акцентом и тут же перешел на английский:

— Ты Риччоне, да? Я Спина. Рад познакомиться.

Марко неловко взял протянутую ему руку, не зная, поцеловать ее или нет, и был рад, когда человечек ее отдернул. Спина был легендарной фигурой, человеком, который, сидя в американской тюрьме строгого режима, замыслил с Доном К, ниспровержение фашизма в Сицилии, в награду за что был досрочно освобожден и выслан в Италию. Слухи, басни и реальные факты превратили его в фигуру, внушавшую страх. Спина был Доном К, в Соединенных Штатах, Цезарем, который обладал неограниченной властью и сметал со своего пути всех, кто противился его планам военизации кланов. Трудно было поверить, что этот суетливый, улыбчивый и сморщенный человечек прекрасным апрельским днем 1931 года чуть слышным голосом отдал приказ о ликвидации своего бывшего шефа страшного Джузеппе Массериа и сорока его главных сторонников при условии, чтобы ни один человек не был убит в присутствии жены и детей, и тут же велел закупить на 20 000 долларов цветов для будущих похорон.

Сицилийцы были просто не в состоянии осознать все величие Спины. Они имели дело лишь с землей и ее плодами, а Спине принадлежала целая империя запретных наслаждений. У них в подчинении было сто человек, а Спина командовал десятью тысячами. Члены сицилийского Общества чести оставались в душе фермерами, в то время как Спина был одновременно и финансистом, и политическим деятелем, и генералом, пока его на некоторое время не убрали со сцены. По этой причине, когда ему пришлось вернуться на родину, его поначалу приняли с настороженной сдержанностью, но он пустил в ход свое обаяние, улыбался, льстил, обхаживал, и в конце концов сицилийцы смягчились и почти простили ему огромный гангстерский автомобиль и бриллиантовые перстни. Люди из Общества чести утешали себя тем, что в Сицилии нет ничего такого, ради чего Спина задержался бы на родине надолго. Он был чересчур блестящим, чересчур ярким. Не могли они понять и дерзкого демократизма его манер, который их смущал, как смутил и Марко, ибо лишал их возможности в должной форме проявить уважение, что было одним из условий благополучия и спокойствия жителей Сицилии, каждый из которых ожидал такого же уважения от нижестоящих.

— Я говорил со стариком о тебе, Риччоне, — сказал Спина. — И услышал немало хорошего. Жаль, что все складывается так неудачно.

Марко опять почувствовал неловкость. Было бы лучше всего обратиться к Спине по имени, предварив его титулом «Дон», но он не мог вспомнить, как зовут Спину, и знал: чем больше он будет стараться вспомнить, тем меньше надежды на то, что его имя всплывет в памяти.

— Боюсь, сеньор Спина, я не совсем понимаю, что происходит. Выражение удивления разлилось по лицу Спины.

— Неужели никто не предупредил тебя, Риччоне, о чем идет речь? Такие судилища, как нынче, устраивали, бывало, во времена Дона Вито Феррера, а то и раньше. Держу пари, что здесь в глуши все еще верят в привидения. Было больше двадцати свидетелей. Дай им волю, они бы целый день проговорили. Не поверишь, но один старик явился в овечьей шкуре. — Он засмеялся, обнажив коренные зубы, от чего голова его стала еще больше похожа на череп. Зрачки его темных глаз весело поблескивали на фоне налитых кровью белков. — Человек явился в овечьей шкуре, а никто и глазом не моргнул.

— В деревнях, сеньор Спина, есть еще очень отсталые люди, — согласился Марко. То, что это вызвало у Спины веселье, поразило его. Ведь люди ходят в овечьей шкуре в знак презрения к большим городам с царящей в них испорченностью; такие люди отправляются в горы, где становятся хранителями и защитниками старинных традиций и пользуются всеобщим уважением. Непочтительность Спины была типичной для вернувшихся после войны из-за океана новых людей, которые была готовы бросить вызов всем укоренившимся обычаям. Услышав небрежно сказанные им презрительные слова, Марко даже пал духом. Для него Общество было отцом, матерью, братом и сестрой. Общество протянуло ему руку помощи, положило конец его страшному существованию в Компамаро. Оно освободило его от присущей крестьянам рабской покорности, что была у него в крови, и наградило холодной, но брызжущей через край самоуверенностью, вызывавшей уважение у всех, кто имел с ним дело. Он считал себя обязанным разделить презрение Спины, и в то же время оно причиняло ему боль, словно заразив способностью осуждать и сомневаться.

— И ты даже не представляешь, зачем тебя вызвали?

— Понятия не имею, сэр.

— Я слышал, что ты надежный парень. И мозги у тебя есть, мне сказали. И не будешь скулить, даже если тебе придется туго. За тобой послали, потому что ты попал в беду. Знаешь, почему кое-кто из этих деятелей жаждет поджарить тебе одно место?

— Нет, сэр.

— Я тебе скажу. Тебя обвиняют в том, что несколько лет назад ты взял на прицел некоего Бенедетто Джентиле, который затем погиб при трагических обстоятельствах. Скажу откровенно: если тебя признают виновным, ты знаешь, что тебя ждет.

Марко облизал губы. Страх, который может принимать, как и любовь, разные обличья, коснулся его кончиками своих холодных пальцев. Сейчас это было мучительное нежелание умереть. В юности, когда он попал в руки марокканцев, он не испытывал такого страха; тогда жизнь представлялась ему чем-то простым и бесформенным, не имевшим ни определенного начала, ни конца. Теперь же она была связана с жизнью его жены и детей. Их существование целиком зависело от его существования. Ему нужно было время, чтобы развязать узелок зависимости и подготовить их к жизни без его защиты. Он не был готов к смерти.

— Огорчен?

— Я думаю о разном, сеньор Спина. Просто думаю.

— Пусть тебя это не слишком расстраивает. По правде говоря, ты не будешь признан виновным. Суд должен был состояться, потому что этого требовал клан Джентиле. Тебя признают невиновным одиннадцатью голосами против одного — если, конечно, старик воздержится.

Холодная тень смерти растворилась. Стоявшая перед мысленным взором Марко картина пустынной дороги на Палермо с крестами в честь уже забытых сейчас схваток исчезла. Вечером Тереза будет его ждать, и он вернется домой.

— Но от расплаты тебе так просто не уйти, — продолжал Спина. — Эти Джентиле, а их немало, постараются прихлопнуть тебя при первом же удобном случае. А старику нужен покой. Поэтому, мне кажется, тебе следует уехать из Италии.

Марко кивнул, ожидая, что будет дальше.

— Как ты к этому относишься?

— У меня жена и двое детей.

— Вы оба молодые. Твоей жене понравится за границей.

— Мы в прошлом месяце купили новую квартиру, сеньор Спина.