Сурумиене наблюдала за всем этим с добродушной улыбкой:

— Ах ты, проказник… Разве так обходятся с барышнями? Поди-ка, золотко, на колени к бабусе, я тебе вытру носик.

Запуганной и одинокой росла Анныня. Отец никогда не ласкал ее, не сажал на колени, а когда она пыталась рассказать, что видела или что сделала, — ни у кого не было времени ее послушать или ответить ей. Дед и бабка никогда не рассказывали ей сказок, а она очень любила старинные истории о зверях и чудовищах. Сурумиене знала их бесконечное множество. Приходилось ждать, когда она начнет рассказывать сказки Бруно, и слушать танком. Если, забывшись, Анныня выдавала свое присутствие каким-нибудь восклицанием, старуха гнала ее прочь.

Девочке не с кем было играть. Несколько раз пыталась она присоединиться к мальчикам, но Бруно был груб и жесток — всегда старался обидеть Анныню, причинить ей боль. Она стала избегать его.

И девочка постепенно становилась замкнутой, сторонилась людей, за исключением матери. Спрятавшись где-нибудь в укромном уголке, она играла одна. Старые Сурумы и Антон считали ее тупицей, так как она не проявляла интереса к шумным детским играм. Они не понимали, что сами убили ее интерес и отдалили от себя любознательную девочку. Антон и старики ошибались: просто Анныня рано привыкла к одиночеству и знала, что ей нечего ждать ни от бабушки, которая ее не любила, ни от отца, который был к ней равнодушен. Мечтать и объяснять по своему разумению явления окружающего мира Анныня умела, как и все дети, только она мечтала про себя, иногда открывая свои мечты матери.

Кристина любила дочь глубокой, самоотверженной любовью, и ребенок это чувствовал. Анныня уже понимала, что матери живется тяжело, слишком много ей приходится работать — больше всех в семье. У нее появилось одно желание, одна-единственная мечта: облегчить жизнь милой мамусе, взять на свои маленькие плечи хоть частицу ее непосильной ноши. Очень рано, еще совсем маленькой, Анныня начала помогать матери. Она нянчила маленького братишку, таскала в кухню хворост по одной хворостинке и приносила столько топлива, что хватало сварить обед. Когда зимними вечерами мать пряла лен или шерсть, Анныня мотала клубки. Все это сберегало Кристине лишнюю минуту, которую она могла посвятить детям.

Кристина быстро старилась и с каждым днем становилась бледнее и слабее; потух блеск ее ласковых глаз, согнулся стройный стан, преждевременный иней упал на густые волосы. Жизнь еще не была прожита, а неотвратимый вечер уже простер над нею свою тень. Никто этого не хотел понимать… Понимала только она сама. Чувствуя, что конец ее жизненного пути близок, Кристина неустанно думала о том, что станет с детьми, когда ее не будет.

Будущей осенью Анныня должна была пойти в школу. Мать уже научила ее читать и писать. В шесть лет Анныня знала таблицу умножения лучше Бруно, с которым занималась бабка, а иногда и отец. Когда Анныня выучила всю азбуку, книжка перешла к Жану. Кристина в последнюю зиму научила читать и сына.

Весною Кристина стала кашлять кровью. Врач, к которому Антон повез после Юрьева дня жену, советовал отправить Кристину в санаторий.

— А если это не по карману, то во всяком случае освободите ее от тяжелых работ, больной надо отдыхать, хорошо питаться, — сказал врач. — Я надеюсь, что вы это понимаете и послушаетесь моих советов.

Антон и Кристина обещали следовать советам уважаемого лекаря. Но о санатории нечего было и думать, — средс1ва Пацеплиса не позволяли таких больших расходов. Чтобы хоть немного облегчить Кристине жизнь, следовало нанять работницу. Это тоже требовало денег: до сих пор Сурумы привыкли обходиться без батраков. На это лето не взяли даже пастуха, так как, по общему мнению, Анна уже подросла и могла пасти коров, — неужели семилетний ребенок не сумеет приглядеть за таким небольшим стадом?

Вернувшись от врача, Кристина снова стала доить коров, кормить свиней и одна управляться по дому. Два раза в месяц она стирала белье, а когда наступал субботний вечер, кроме нее, некому было истопить баню. Старый Сурум все жаловался на ломоту в костях, а свекровь ухаживала за Бруно и хранила ключи от дома, клети и погреба, — нельзя же было требовать, чтобы она разрывалась на части.

Так продолжалось до Янова дня.[11] В это утро Кристина не смогла подняться с постели, и вся семья осталась без завтрака. Теперь Антон понял, что без наемной работницы не обойтись. Он запряг лошадь и поехал к Кикрейзисам. Вечером он привез пожилую женщину, жившую у Кикрейзисов на правах дальней родственницы.

Пригнав в обед стадо, маленькая Анна все время сидела возле больной матери. В хорошую погоду мать и дочь выходили из избы, садились на скамью под куст сирени и смотрели, как наседка с цыплятами ходит по зарослям крапивы, как ползет пчела по цветку, собирая дань. Иногда к ним присоединялся Жан, но старая Сурумиене тут же прогоняла его, боясь, что Кристина заразит мальчика. Кристина и сама не забывала об этом и, как бы ни рвалось сердце к Анне, не позволяла дочке слишком близко подходить к себе. За последнее время она ни разу не поцеловала ее, не прижала к груди.

Однажды вечером, пригнав домой скотину, Анна увидела во дворе много незнакомых мужчин, — они разговаривали с отцом. Только одного из них, черноусого Клугу, знала она, остальные были чужие. Загнав скотину в хлев, она налила в шайку воды, присела на колоду у кучи хвороста и стала чистить постолы.

— Если мы будем сидеть сложа руки, лет через десять Змеиное болото нас всех затопит, — горячо говорил Клуга. — Половина моей земли уже сейчас заболочена.

— А разве у меня лучше? — добавил другой. — С каждым годом урожай все меньше. Скоро нечем будет кормить семью, а чем платить налоги и долги в банк? В один прекрасный день пустят с молотка.

— Я разве что говорю… — задумчиво протянул Антон Пацеплис. — Но что мы можем предпринять? Это огромная работа. Кто может ее осилить, и где нам взять деньги на мелиорацию? Влезать в новые долги? Я и от старых задыхаюсь.

— Но ведь это окупится! — воскликнул Клуга. — В несколько лет мы вернем с лихвой затраченные средства и труды. Без пота и жертв такие дела никогда не делались. Надо только, чтобы все этого захотели. Ну, подумайте сами: когда осушим болото, на наших лугах вырастет такой клевер, что его не скосить, а на самом болоте посеем хлеб, разведем сады. Сейчас здесь от одних комаров нет никакого спасения.

— Как смотрит на это Тауринь? — поинтересовался Пацеплис.

— Да ну его… денежный мешок… — Клуга махнул рукой. — Ему ведь вода к горлу не подступает. И слышать ничего не желает. Его земля от излишка влаги не страдает, и пусть его не беспокоят, вот что он говорит. Его мельнице нужна вода. Мы будем тонуть, а он — наживать деньгу.

— Без Тауриня нам этого дела не поднять, — заметил кто-то. — Если он отказывается принять участие в рытье канала, не стоит и начинать. Не нам тягаться с таким богатеем.

— Я тоже так думаю, — сказал отец Анны. — И почему этот канал обязательно проводить через мою землю? Пользу получат все, а я потеряю несколько пурвиет земли. Кто мне заплатит за это — может, ангелы?

— Через твою землю самый короткий путь к реке, — пояснил Клуга. — Да и уклон здесь тоже самый большой. А вместо земли, которая отойдет под канал, тебе прирежут от высушенного болота.

— Да, и я должен буду корчевать пни и маяться с кустарником, — холодно ответил Пацеплис. — Вместо обработанной земли получить целину — это здорово!

Так они спорили довольно долго и разошлись, ни до чего не договорившись. Слишком велико и могуче было Змеиное болото, чтобы горсточка людей осмелилась начать с ним решительную схватку. Слишком силен был и Рейнис Тауринь. Как страшное чудовище, лежало проклятое болото в своем огромном гнезде, с каждым днем все больше раздаваясь в ширину. Не первый раз отчаявшиеся крестьяне думали начать с ним борьбу, но всякий раз их попытки оставались бесплодными.