Жили тогда латыши разрозненно, на небольших хуторах, которые казались им целым миром; редко они действовали сообща, поэтому не привыкли совместными усилиями совершать большие дела, непосильные для одного человека. Хутор, это обособленное гнездо крестьянской семьи, отдалял людей друг от друга, ограничивал их горизонт межой поля и накладывал отпечаток на всю жизнь латышского крестьянина. Не было ничего удивительного в том, что Антон Пацеплис спрашивал эгоистично: «Почему этот канал обязательно проводить через мою землю?» Это спрашивал хуторянин…

Утром, выгнав скот на пастбище, Анна долго смотрела на мрачное болото. Оно тянулось на много километров, другим краем вдаваясь в поля соседней Айзпурской волости. Подобно зеленому поясу, рос вокруг болота густой ольшаник. За ним раскинулось унылое пространство с карликовыми сосенками, чахлыми березками и мелким кустарником на редких болотных островках, к которым вели узкие тропинки. Отовсюду глядели круглые бездонные болотные «окна», блестели маленькие озерца. Но и здесь, в этом царстве запустения и тлена, росли алые и белые цветы, порхали птицы и звучали голоса живых существ. Тучи комаров носились над трясиной, вечерами в воздухе кишмя кишела мошкара, а в полдень, свернувшись на кочках, грелись на солнцепеке гадюки. Ни одно лето не проходило без того, чтобы змея не укусила скотину или человека, поэтому пастухи носили толстые шерстяные чулки и всегда ходили с палками. Отец научил Анну бить змей, и она их уже не боялась. Иногда она убивала по две-три гадюки в день. В сущности искусство это небольшое: нужно только с первого удара точно попасть в голову змеи и при втором взмахе не подымать высоко палку, чтоб не забросить обвившуюся вокруг нее гадюку себе на шею.

Старый пес Рипсис оказался хорошим помощником Анны. Стоило ему увидеть гадюку, как он, схватив зубами, яростно мотал ее из стороны в сторону до тех пор, пока она не становилась неподвижной. Во время этих схваток бывало, что змея жалила собаку; тогда пес несколько дней ходил с опухшей мордой и терся ужаленным местом о землю, но ничего худого с ним не случалось. Старики говорили, что собаки знают такие травы, которые помогают от укусов змей, находят их и едят, пока не выздоравливают.

«На самом болоте можно будет сеять хлеб, разводить сады…» — вспоминала Анна слова Клуги. Убедившись, что скотина спокойно щиплет траву, девочка замечталась о том времени, когда она вырастет большая и сделает так, чтобы Змеиное болото превратилось в прекрасный цветущий сад. Она не знала, как это сделать, но крепко верила — придет время, и она победит болото. Словно по щучьему велению, исчезнут страшные болотные окна, сгинут змеи, и там, где сегодня чернеет грязь, расцветут красивые яблони и вишни. Посреди огромного сада будет возвышаться красивый дом — такой белый, с большими окнами, под красной шиферной крышей, ну прямо, как в Ургах у Тауриня. Вокруг дома расцветет много красивых цветов — красных, лиловых, белых и желтых, а в центре сада будет скамейка и маленькая простая табуретка. Отец с матерью сядут на скамейку отдохнуть после работы, а Анна присядет на маленькую табуретку и почитает им вслух о далеких солнечных странах, где круглый год так тепло, что люди даже зимой ходят в тонкой белой одежде. Мамочка тогда не станет так много работать, все для нее сделает Анна. А подальше от их дома будут красоваться такие же дома соседей, и все будет так чудесно, как в сказке.

«Я это сделаю… — думала девочка. Она решила сегодня в обед рассказать матери про свою мечту. — Может, тогда мамочке станет легче и она больше не будет так сильно кашлять».

В одном месте Анна нашла много сладкой лесной земляники; сделав из бересты туесок, она наполнила его ягодами.

«Отнесу маме, она в этом году не попробовала земляники. Пусть попробует. Я посижу с ней и не отстану, пока не съест все до последней ягодки».

Приятно было сознавать, что можешь доставить радость единственному человеку, который тебя действительно любит всем сердцем.

С туеском ягод и с букетиком пестрых цветов в руках девочка пригнала в обед домой скотину и, загнав ее в хлев, поспешила к матери. На пороге ее задержала старая Сурумиене:

— Не ходи сейчас туда. Побудь здесь.

Все люди казались серьезными и озабоченными, у отца были покрасневшие глаза, а Жан, сидя в углу кухни на чурбачке, тихо плакал.

— Что с тобой, Жанит? — спросила Анна.

— Мамуся умерла… — всхлипывая, ответил мальчуган. — Она больше не говорит… не встает…

Девочка вздрогнула и некоторое время, оцепенев, стояла посреди кухни, устремив взгляд куда-то далеко-далеко. Потом в лице ее что-то дрогнуло, и она вдруг так обессилела, что не могла устоять на ногах. Присев рядом с Жаном, не выпуская из рук букетик и туесок, Анна судорожно зарыдала.

…Позже этот букетик Анна положила в гроб, на грудь матери. Туесок с земляникой взрослые не разрешили класть в гроб и оставили его тут же, на подоконнике; там он стоял до вечера, пока его не заметил Бруно, которого тоже на минуту впустили посмотреть покойницу. Он сейчас же стянул ягоды и, выйдя в сад, съел их.

Не стало больше у Анны единственного друга, к которому можно было приласкаться и рассказать все, что она думала и чувствовала. И некому теперь было поведать о своей большой мечте: о превращении Змеиного болота в чудесный сад, который вырастет над трясиной.

Через три дня Кристину похоронили на старом пурвайском кладбище, поодаль от могилы Лины Мелдер: хоронить ее рядом с первой женой Антон Пацеплис не осмелился — старые Мелдеры могли это расценить как оскорбление памяти их покойной дочери. Человеку батрацкого происхождения даже после смерти не полагалось лежать рядом с дочерью богатого хозяина, поэтому между их могилами оставили два свободных места — на семейном кладбищенском участке Пацеплисов места еще хватало.

Через полгода после смерти Кристины умер старый Сурум. Двумя месяцами позже Антон привез домой третью жену — рослую и костлявую старую деву, с большой волосатой бородавкой на щеке, придававшей ее лицу смешное выражение. Лавиза Плука — так звали новую жену Антона — была сестрой какого-то разорившегося середняка. Анна и Жан обрели в ней строгую мачеху, а их отец — суровую жену, у которой он в скором времени очутился под башмаком. Сурумиене пришлось уступить новой невестке все ключи: та не терпела, чтобы свекровь совала нос в хозяйственные дела. После нескольких неудачных попыток сопротивления старая хозяйка смирилась и большую часть времени проводила в маленьком чуланчике рядом с кухней. С тех пор как Бруно стал ходить в школу, ей почти нечего было делать — пришло время, когда старуху стали больше всего занимать воспоминания. Теперь случалось, что Сурумиене в присутствии Лавизы расхваливала покойную Кристину: какой она была хороший человек — исполнительная, учтивая, нетребовательная — и как во всем слушалась свекрови.

Лавиза, казалось, не обращала внимания на болтовню старухи, только всегда почему-то получалось, что в тарелке Сурумиене похлебки оказывалось меньше, чем у других, а ломоть хлеба доставался ей с самой толстой и подгорелой коркой.

Может быть, по этой причине властолюбивая старуха стала так быстро чахнуть, что пережила своего старика только на несколько месяцев. Когда ее отвезли на кладбище и похоронили рядом со старым Сурумом, никто особенно не горевал, а Лавиза даже не пыталась скрыть радость.

Антон велел детям называть Лавизу матерью, но здесь он в первый раз натолкнулся на сопротивление: Бруно называл мачеху или Лавизой, или просто мачехой, Анна и Жан — тетей Лавизой. Наследника Мелдеров мачеха не осмеливалась трогать — это было ей строго-настрого запрещено на другой же день после свадьбы, — но тем чаще таскала она за волосы Анну и Жана, срывая таким образом накопившуюся злость.

Осенью, вскоре после смерти матери, Анна пошла в школу. С первого дня ей очень там понравилось. Ученье давалось легко, почти по всем предметам Анна получала пятерки, но главное было то, что в школе она чувствовала себя гораздо спокойнее, чем дома. Учителя любили старательную девочку и ставили ее в пример другим детям. Ученики не обижали Анну, не дразнили. Многие пытались подружиться с нею, только Анна была слишком застенчива. В школе она отдыхала, но стоило ей вернуться домой, мачеха начинала командовать ею и не давала падчерице ни минуты покоя.