Они замолчали, обескураженные, напуганные неожиданно прорвавшейся враждебностью друг к другу. Нелепо кончался разговор, но никто из них не в силах был больше произнести ни слова, любое слово прозвучало бы фальшиво. Молча, не глядя друг на друга, они оделись, молча выбрались из бухты, не глядя же, попрощались, кивнув друг другу головой, и разошлись, убежденные, что на этом их добрые отношения обрываются.

Но, как оказалось, это даже и ссорой не было, при первой же встрече они заговорили как ни в чем не бывало и, как и прежде, отправились на прогулку по виноградникам. Просто, оказалось, они были тогда утомлены тяжелым разговором, вот и прорвалось раздражение. Правда, к этому разговору они уже больше не возвращались (если не считать одного коротенького, как бы вскользь случившегося, мелькнувшего между ними впоследствии разговора, который ничего, по существу, не прибавил к тому, что уже было между ними сказано, только несколько уточнил сказанное Клеточниковым), старательно обходили такие темы, которые напоминали об этом разговоре, однако это не мешало их дальнейшему сближению и дружбе, более того, самый факт разговора, как и то, что они, не сговариваясь, обходили теперь некоторые темы, придавал оттенок интимности их отношениям.

Винберг был вполне удовлетворен разговором. И хотя так и остались для него загадочными некоторые особенности личности Клеточникова и мотивы его поступков, но это уже не беспокоило его, не дразнило так, как прежде, это можно было теперь, по крайней мере, систематизировать, отнести к определенному ряду непонятных явлений, теперь он знал, что именно ему непонятно.

И Клеточников был удовлетворен разговором. Ему давно хотелось проверить на внимательном и достаточно нейтральном слушателе (нейтральном по отношению к нему, Клеточникову, и к разнообразным мнениям) свои мысли о месте отдельного человека, то есть, собственно, о своем месте, в общественных процессах, мысли, приведенные им в некоторый и, как ему казалось, логически стройный порядок, в некоторую, как он надеялся, непротиворечивую систему.

Эту систему, в отличие от известной, пущенной в общество журналистом и литератором Николаем Гавриловичем Чернышевским и широко в то время обсуждавшейся, так называемой теории разумного эгоизма и вместе с тем по некоторому подобию с этой теорией, ибо от нее, от нее отталкивался Клеточников, эту систему можно было бы назвать системой последовательного и ответственного эгоизма: последовательного — поскольку Клеточников осмелился поставить перед собой ряд таких вопросов, которые показались бы кощунственными разумным эгоистам, а именно: о природе и «разумных границах» альтруизма, о «подлинном интересе» и «безусловной свободе» человека, и других; и ответственного — поскольку, во-первых, Клеточников все-таки признавал недопустимым построение собственного блага за счет или ценой других и, во-вторых, предполагал или, во всяком случае, не исключал возможности построить такую схему личного поведения, при которой отдельный человек мог бы не только вполне свободно решать любые свои, личностные, задачи, но при этом и свободно участвовал в делах общества.

Конечно, не все в этой «системе» было решено окончательно, «система» была живая, приведена лишь в некоторый порядок, тем не менее соблазнительно было проверить ее на стороннем человеке. Клеточников проверил, и хотя Винберг нашел-таки уязвимые места, куда и не преминул чувствительнейше ткнуть, именно вопросом о Николае Александровиче Мордвинове поставил под сомнение возможность для него, Клеточникова, в рамках его «системы» всегда оставаться искренним в общении с другими и вопросом об идеалах, ради которых стоило бы жертвовать жизнью, поставил под сомнение самую меру ответственности Клеточникова, но это были не такие опасные уколы, Клеточников знал эти слабые места и даже примерно себе представлял, как с ними справиться, хотя и не имел пока готовых формул, а более Винбергу нечего было возразить.

Не касаясь того разговора, они обращались к темам, которые были затронуты на вечере у Корсаковых и оставались для них обоих привлекательными. Главным образом они говорили о земстве.

Те осенние месяцы 1867 года были временем оживления в обществе сочувственного отношения к земству, по которому правительство наносило удар за ударом. Наибольшее волнение в публике и в земской среде произвел закон 13 июня, о котором на вечере говорил Щербина и которым запрещались публичность земских собраний, сношения земств разных губерний между собой и вводилась губернаторская цензура на земские издания (последнее особенно болезненно воспринималось земцами). Печать различных направлений с редким единодушием выступила против этого закона, призывая правительство не бороться с земскими учреждениями, а опереться на них. Некоторые земства, в частности Московское и Елизаветградское, возбудили ходатайства об отмене этого закона, и Винберг, бывший в те дни, последние дни сентября и первые недели октября, в особенном возбужденно-деятельном настроении, сильно рассчитывал на эту акцию. Он часто ездил в Симферополь, пытаясь побудить выступить с подобным ходатайством Таврическую губернскую земскую управу; с этим, однако, ничего не выходило, председатель управы Иваненко к проектам Винберга относился с сочувствием, но подписывать что-либо решительно отказывался. Винберг не отчаивался, он писал письма влиятельным лицам в Петербург и Москву, призывая их всюду — в обществе, в печати, в канцеляриях — высказываться против проводимого правительством жесткого курса в земском вопросе, побуждал поступать так и всех своих знакомых в Ялте и Симферополе. Клеточникова забавляли серьезность и истовость, с какими Винберг относился к этому заведомо, как казалось Клеточникову, безнадежному делу, но, конечно, он и вида не подавал, что смотрит на эту его деятельность с недоверием и иронией, напротив, всегда с интересом и участием расспрашивал Винберга о предпринятых им шагах, интересуясь деталями, даже пытаясь участвовать советами, — не потому держал себя так, что не хотел обидеть Винберга, но потому, что ему действительно было интересно наблюдать за разыгрывавшимся на его глазах спектаклем, или, лучше сказать, естественным экспериментом, в успех которого он не верил, но следить за перипетиями которого побуждала элементарная добросовестность: никогда не мешает лишний раз проверить основательность своих предположений.

Как ни странно, эксперимент удался. Однажды Винберг прискакал в Чукурлар с радостным известием: министерством внутренних дел издан 8 октября циркуляр, которым отменялся главный пункт закона 13 июня — о губернаторской цензуре земских изданий. Это была победа, — без сомнения, результат выступлений земств и активизировавшегося общественного мнения. И хотя это была не бог весть какая победа, сам-то закон со всеми прочими пунктами не был отменен, но это была первая ласточка, первое отступление бюрократии, обещавшее в будущем, как надеялся Винберг, многое… многое.

Когда Клеточников настолько окреп, что мог позволить себе иногда отступать от своего режима лечения, Винберг привел из Ялты двух оседланных лошадей и предложил прокатиться по окрестностям Ялты. Клеточников с радостью согласился.

Они поехали верхней дорогой, которая вилась по склонам предгорий, довольно высоко опоясывая Ялтинскую долину — внизу лежали татарская и греческая деревушки и весь огромный амфитеатр долины, гигантским зеленым ошейником охватывавший нежно-голубую гладь залива, — миновав Ялту, доехали до Никитского сада и оттуда нижней дорогой проехали в Ялту. Ехали они медленно, больше шагом или легкой рысцой, опасаясь за неокрепшие легкие Клеточникова, но Клеточников чувствовал себя прекрасно и в конце пути даже рискнул поднять свою лошадку в галоп, — они проскакали галопом по мягкой почтовой дороге почти всю низину от Дерекойки до Учан-Су. Клеточников порядочно сидел в седле, не хлюпал, это Винберг, военный, отметил с удовольствием, — оказалось, имел когда-то практику, гимназистом на каникулах каждый год гостил в имении мужа своей сестры Надежды в Керенском уезде, где и выучился ездить, ежедневно проминая под седлом двух застаивавшихся без дела племенных жеребчиков свояка.