— Не знаю, — сказал Корсаков и беспомощно улыбнулся. — Я ни в чем не уверен. Мы с вами говорили об Обухове… Конечно, вы понимаете, я не могу ему вполне сочувствовать, но… я не знаю, что можно предложить взамен, не знаю. И… — Он помолчал. — И мне уже поздно искать. Но одно я знаю наверное: в любом положении должно оставаться честным человеком. Это, по крайней мере, в моих силах, — сказал он с грустной улыбкой. Затем, что-то вспомнив: — Вот и Щербина не знает, что делать. Думаю, однако, что и он поступит на государственную службу.

— Щербина? — изумился Клеточников. — Да ведь он отзывался о правительстве так резко…

— И все же он не радикал, нет. — Корсаков посмотрел на Клеточникова. — Советую вам с ним ближе сойтись. Вам, — он подчеркнул, — это будет интересно. Он не так прост, как кажется. Правительство он не любит, да. Но и революции не желает. Он считает революцию худшим злом, нежели существующий порядок, который все-таки можно надеяться изменить к лучшему. Как изменить? Этого и он не знает. Но он человек молодой, упрямый — ищет! А у меня — семья, дети, — неожиданно заключил Корсаков, должно быть рассчитывая шуткой снизить серьезность тона, в который он въехал, но шутки не вышло, и вновь что-то беспомощное и виноватое возникло в его лице. Впрочем, только на миг.

Вскоре Клеточников приступил к своим обязанностям письмоводителя при канцелярии Корсакова. Они по-прежнему ходили гулять на виноградники, много, и порой горячо, говорили и спорили, но говорили теперь о делах, проходивших через канцелярию Корсакова, или о будничных событиях ялтинского общества и мелких семейных событиях Чукурлара, и, когда исчерпывались эти темы, даже если это случалось на первой полуверсте их обычного маршрута, они уже больше ни о чем не говорили и, не тяготясь присутствием друг друга, продолжали прогулку, погруженные каждый в свои особенные размышления и переживания, не испытывая ни малейшего желания узнать друг о друге больше того, что уже узнали, — молча отмеривали две версты по дороге в сторону Ливадии, поворачивали у известного им куста и молча шли назад к Чукурлару.

Конечно, и это общение, как и общение с Винбергом, было не такого сорта, чтобы быть ценностью, равной жизни, — ни полной открытости, ни напряжения совместных усилий ухватить пусть не истину, хотя бы намек на истину — ничего такого и здесь не было. И все-таки… все-таки это общение больше грело, чем общение с Винбергом. И, может быть, не столько в том тут было дело, что у Клеточникова было больше общих точек с Корсаковым, чем с Винбергом, сколько в том, что все-таки была, была у них одна тема, которой они иногда касались со страстью, которая высекала иногда и напряжение, и радость совместных усилии, хотя была вполне нейтральной, не требовала от них ни полного знания друг о друге, ни полных откровений и не могла заставить их забыть о том, что есть между ними провалы и пропасти, к которым им не следует приближаться, а все же и высекала и радовала, — тема искусства.

Как правило, поводом для разговоров на тему искусства служили приобретения, которые с некоторых пор стал делать Клеточников в лавке ялтинского купца Бухштаба, человека еще молодого, не без образования, торговавшего, помимо обычных для уездной торговли предметов полугородского, полудеревенского обихода, книгами, которые выписывал от столичных книготорговцев и издателей, и произведениями живописи, которые сам покупал у знакомых художников во время поездок в Одессу и по городам Крыма и затем выставлял для продажи в своих лавках в Симферополе и в Ялте. Критерием для выбора произведений живописи, частью и книг ему служило, во-первых, то, чтобы картина была написана на тему Крыма, будь то пейзаж, портрет или сюжетная композиция, — он был патриотом Крыма и добровольным его пропагатором — и, во-вторых, чтобы цена картины была сравнительно невысока, и потому между его товаром было больше ремесленных поделок, чем подлинных произведений искусства, по попадались иногда и недурные вещицы, отмеченные вдохновением и талантом, их и покупал Клеточников. Что касается книг, то книгами в Ялте начал торговать и купец Виктор Голубницкий, но он торговал русскими книгами, тогда как Бухштаб выписывал русские и иностранные, и притом с уклоном в искусство, а это и нужно было Клеточникову, в то время искавшему чтения об искусстве. Корсаков ленился читать, но, живо интересуясь загадками искусства, просил Клеточникова пересказывать ему суть каждой прочитанной книги и просил объяснять, чем правится ему каждое приобретенное им полотно. Это Клеточников делал охотно.

Конечно, его возможности приобретать картины и книги были ограничены: у него было немного денег, собранных им для лечения, да жалованье, которое он стал получать у Корсакова. Но жалованье было приличным — почти девяносто рублей в месяц, квартира и лечение ему обходились бесплатно, так что, за вычетом денег, которые он, начав служить, стал вносить Елене Константиновне за стол, да тех денег, что расходовал на платье и гигиену, у него ежемесячно оставалось из жалованья тридцать — сорок рублей; их он и тратил на картины и книги. Причем в первый же месяц, как стал служить, он вложил в картины почти всю ту сумму, которая предназначалась на лечение. В результате уже к зиме его комната на втором этаже гостеприимного корсаковского дома превратилась в подобно картинной галереи. Он усилил это впечатление тем, что произвел в комнате перестановку вещей, освободив для картин правую стену, — все вещи передвинул к левой стене, к кровати, которую развернул вдоль стены, и притом еще отгородил эту часть комнаты ширмой — тоже в некотором роде произведением искусства; эту ширму он обнаружил среди хлама на чердаке и с помощью Машеньки привел в порядок, благо большого ремонта не потребовалось, только пришить полотнища, сорванные с бамбуковых стоек, — полотнища были из китайского шелка, с драконами, пейзажами и сценками из китайской деревенской жизни, каждая створка — особый сюжет.

Покупал Клеточников пейзажи и портреты; картины с жанровыми сценами он не любил, не потому, как объяснял он Корсакову, что не считал делом живописи заниматься изображением событий, происходящих во времени, что, впрочем, и в самом деле больше подходило литературе, чем живописи, но потому, что такая живопись хороша на вернисажах: однажды посмотрел, и хорошо, но в частном собрании, для ежедневного обозрения, не годится: картина с сюжетом, которому подчинен весь набор выразительных средств произведения, скорее перестает действовать эстетически, чем пейзаж или натюрморт, где все подчинено выражению собственно живописного смысла произведения. В этом отношении одно из собранных в комнате Клеточникова полотен представляло исключение, если, конечно, не принимать в расчет изображений на китайской ширме, — небольшое полотно неизвестного мариниста (Бухштаб уверял, будто академика Айвазовского, только ранняя работа; возможно, так и было, если судить по манере письма, например по характерному расположению условного источника света, — Клеточников видел работы Айвазовского и мог об этом судить), сцена кораблекрушения; но здесь эта сцена была, по существу, элементом морского пейзажа, как, впрочем, и сюжеты из деревенской жизни на китайской ширме не имели самостоятельного значения, служили декоративным целям.

Из пейзажей, купленных Клеточниковым, одни представляли собой степную часть Крыма с неизменным силуэтом вытянутых вдоль горизонта приземистых и плоских, будто брустверы, желтых гор и холмов, другие — приморскую часть, с морем и теми же горами, но обрывистыми, неприступными, синими, какими они выглядят со стороны моря.

Особенностью же его коллекции портретов было то, что это были акварельные портреты. Акварельную живопись Клеточников любил нежной любовью, и именно портретную живопись. Вероятно, это шло оттого, что отец Клеточникова начинал как портретист и, мечтая сделать из сыновей художников, учил писать портреты — акварельными красками, которые ставил не ниже масляных, притом они были доступнее, дешевле масляных; художника из Клеточникова не вышло, а нежное чувство к акварели осталось.