Среди портретов — в основном это были народные типы, — несомненно, первое место принадлежало портрету отца Клеточникова, той самой миниатюре, написанной братом Леонидом и подпорченной приказчиком из фотографии Александровского. (Подпорчена она, впрочем, была несильно — на белом фоне несколько бурых пятен, следы пролитого на портрет химического раствора, само изображение, к счастью, не пострадало, если не считать небольшого желтого пятна на правой руке.) С этим портретом Клеточников никогда не расставался, сделав с него снимок, послал его домой, а портрет оставил при себе и всюду возил с собой — не потому, что это был портрет отца, но потому, что это была прекрасная работа, может быть, лучшее, что написал Леонид, несравненно более одаренный от природы, чем он, Николай, любимец и надежда отца и всей семьи, но, увы, как и Николай, не ставший художником.

Это была семейная драма, и она невольно отразилась в портрете, то есть, собственно, не в самом портрете, а в подписи под ним.

История такова. Когда Леонид закончил портрет, он размашисто и небрежно, нетерпеливо, как все, что он делал, написал на обороте картонки, к которой был приклеен лист с изображением, что писан, мол, Василий Яковлев Клеточников в таком-то году, написал, подхватился и убежал, оставив брату и отцу делать с портретом, что им заблагорассудится, забыв, в спешке ли или не ценя своих трудов, по безразличию, подписаться под портретом, что и сделал за него отец — написал под изображением его инициалы, фамилию и год тысяча восемьсот шестидесятый; но в инициалах невольно сделал ошибку — вместо буквы «Л» написал букву «Р».

По существу, тут ошибки не было, дома Леонида звали Римом, это шутливое имя дал ему отец через год после его рождения, в тридцать восьмом году, когда у отца окончательно и не самым счастливым образом определилась судьба. Пять лет он добивался звания свободного художника, ежегодно посылая в Санкт-Петербургскую Академию художеств, через Казанский университет, картины и рисунки, мечтая, получив звание, выхлопотать, через посредство того же Казанского университета, поездку на казенный счет стажером в Рим — была такая возможность, были покровители в Казанском университете, покровительствовал сам попечитель Казанского учебного округа влиятельный и энергичный Михаил Николаевич Мусин-Пушкин, будущий сенатор. Но ничего из этого не вышло. Таланта ли не хватило, или влияние казанских покровителей в Санкт-Петербурге не имело должной силы, а может быть, и то и другое, но вынужден был Василий Яковлевич утешиться за свои многолетние хлопоты лишь званием рисовального учителя в уездных училищах, которым его удостоила академия. Влияние казанских покровителей все-таки сказалось на его судьбе — позже, через несколько лет, когда его назначили на место городского архитектора Пензы. Но мечту о Риме пришлось оставить. Мечту он перенес на сына, первенца, решив, что сын поедет в Рим, и с тех пор иначе как Римом его не называл.

Рим не стал художником. Он кончил гимназию и поступил на службу в казенную палату, а мог бы, пожалуй, поступить в академию, отец посылал его акварели на выставки, которые устраивала академия, они демонстрировались там и затем возвращались с лестными отзывами. Но он не хотел быть художником. И не то чтобы он чувствовал какое-то нерасположение к ремеслу, не любил бы рисовать; он был непоседлив, нетерпелив, его не хватало надолго, но, когда он загорался, он работал с увлечением, азартом, если подходит слово «азарт» к той манере, в которой он работал, манере портретной акварельной миниатюры, главнейшими требованиями которой были верность оригиналу и скрупулезная тщательность прописки деталей. Закончив портрет, Леонид тотчас переставал им интересоваться, он мог его и выкинуть, поскольку привлекавшая его живописная задача, ради которой он и брался за портрет, была решена, и мог затем месяцами не прикасаться к краскам.

Так было не всегда; когда он только овладевал под руководством отца техникой письма и когда никаких таких особенных задач перед ним и не маячило, а был каждодневный малопривлекательный труд, когда приходилось по пятьдесят и сто раз писать одну и ту же гипсовую голову, добиваясь естественности тона, он был и прилежен и усидчив и не думал о своем будущем иначе, как об этом думал отец. Но едва он начал что-то понимать в том, что он делал, едва почувствовал, что может сам найти, не придерживаясь известных правил, способ передать, например, тень от синей драпировки на розовой щеке или несколько сместить пропорции изображаемого предмета и такое отступление от правил не портило работу, напротив, увеличивало выразительность изображаемого, когда он ощутил сладость этой свободы и осознал свое могущество — подумать только, он может сделать то, чего никто до него не делал и, может быть, никто и никогда не сделает! — тогда и решил, что профессиональным художником он не будет.

Это случилось года за два до окончания им гимназического курса, и у отца было время постепенно свыкнуться с мыслью, что надеяться на Леонида не следует, и, когда после гимназии Леонид поступил в казенную палату, отец принял это как неизбежность.

Упорство, с каким Леонид отстаивал право распорядиться своей судьбой по-своему, а отец, вовсе не имевший в виду насиловать его волю, тем не менее не оставлял попыток его переубедить, показывая ему, какие возможности он, человек с бесспорным дарованием, упускает, отказываясь от удела художника, — это упорство казалось отцу необъяснимым. Долгое время оно казалось необъяснимым и Николаю, хотя Леонид много раз пытался это объяснить и при этом высказывал как будто ясные и простые мысли. Объяснил себе это Николай позже, уже в Петербурге, когда сам столкнулся с чем-то подобным. (Именно тогда, в Петербурге, оцепив по-новому талант Леонида и новыми глазами посмотрев на его работу — портрет отца, который прислали из дому, чтобы он, Николай, заказал у столичного фотографа снимок, Николай и решил оставить этот портрет себе.)

Дело было вот в чем, как понял Николай. Стать художником, не ремесленником, а творцом, то есть каждый миг быть готовым к тому, что в следующий миг ты можешь прийти к такому выводу, который заставит тебя, быть может, пересмотреть все, что до сих пор было для тебя правилом, вечное беспокойство, как бы не прозевать, не упустить момент, когда новая мысль будет готова сложиться, вечное напряжение и мука ожидания этого момента и сладкая мука высшего момента, когда наконец ценой предельного напряжения и сосредоточенности мысль обретает определенность, но вместе с тем и страх, не окажется ли эта мысль отвергнутой другими людьми, не побьют ли тебя за твои же муки каменьями, — не слишком ли много для человека? И во имя чего? Люди ценят то, что им известно и в чем они испытывают нужду. Зачем им то, чего они не знают, в чем непосредственно не нуждаются и не могут нуждаться? Художник совершает насилие над ними, заставляя их понять и принять изобретенную им мысль, новое представление о мире и о себе, — так нужно ли тратить на это жизнь?.. Правда, на это можно было возразить, что, если бы над людьми в течение веков не совершались подобные насилия, люди до сих пор ходили бы на четвереньках; но нам, живущим в настоящий момент, какое дело до того, что было в прошлом? — надо думать о будущем, а где гарантия, что в беспрестанном поиске новых мыслей и новых представлений мы не придем к таким выводам, которые, мы и не заметим как, окажутся для нас роковыми, окажутся самоубийственными — дерзкая любознательность, не сдерживаемая искусственно, заведет в этот лабиринт?.. Все это было похоже на те вопросы, на которые наткнулся сам Клеточников, когда пытался привлечь своих сокурсников к ишутинским конспирациям, когда заметил, что обращается к людям, отнюдь не расположенным слушать его…

Леонид не бросил писать, остались привычка и желание вновь пережить «сладкую муку» творчества. Но с каждым годом все реже он брался за кисть. Все труднее становилось ему выполнять задачи, которые прежде не составили бы большого труда. Он терял свой талант; но что из этого? Он не печалился. И нисколько от того не терял в глазах Николая, нет, нисколько! Напротив. Леонид свободно выбрал свою судьбу и, вполне довольный судьбой, был на высоте своей свободы — так понимал тогда Николай.