Васильченко вновь снял с полки телефон…

Все слилось в один непрекращающийся кошмар. Судороги, корчи и мычание "духа", матерщина Васильченко, жужжание генератора, вонь мочи, кровь, пена, глухие шлепки ударов. "Он будет говорить?"…

Олегу казалось, что он вот-вот сойдет с ума. Что все это просто наваждение, мерзкий сон. Ему хотелось вскочить, распахнуть дверь и исчезнуть, оказаться дома, в Москве, в кабинете отца. Среди книг и семейных реликвий. Но он знал, что это невозможно. Гнал от себя слабость. "Ты хотел узнать войну. Так вот она, война. Это и есть война. Это твоя работа, ты сам ее выбрал. И не смей отводить глаза, сука!"

Он уже просто ненавидел этого "духа" и желал только одного, чтобы тот наконец сдох и с его смертью все это закончилось.

И все закончилось…

— Он будет говорить?

Истерзанный, полуживой "дух" слабо закивал головой.

Прапорщик распустил жгут, выдернул из его рта провод.

— Ты все расскажешь?

Олег перевел.

— Зкан доб карх…— прохрипел дух.

— Он все расскажет, — с облегчением перевел Олег.

— Добре. Тогда зови полковника…

— Когда ты в последний раз видел Хаттаба?

"Дух" отвечал почти шепотом. Чувствовалось, что каждое слово дается ему с трудом, при каждом вдохе внутри него что-то клокотало и сипело. Но ни у кого вокруг Олег не видел жалости в глазах. Пленный их интересовал только как "язык", как запоминающее устройство, из чьей памяти они должны извлечь как можно больше.

— Это точно было в Хатуни? Или он не знает?

— Говорит, точно в Хатуни.

Допрос шел уже третий час. Вопросы следовали один за другим, часто перекрещиваясь, возвращаясь друг к другу. Менялись кассеты в диктофоне. Афганец отвечал механически, без эмоций, словно большая кукла. Из него будто выдернули какой-то опорный стрежень. Он уже ничем не напоминал того злого, высокомерного душмана, которого несколько часов назад завели в этот "кунг". Теперь это был просто сломленный, раздавленный и жалкий человек.

Наконец Марусин откинулся на спинку кресла. Окинул "духа" долгим взглядом. И под этим взглядом "дух" как-то съежился, сжался, опустил голову.

— А говорил — не предаст братьев по вере... — в голосе полковника Кудрявцеву почудилось снисходительное презрение. — Ладно! С этим — хорош! Пора перекурить и свежего воздуха глотнуть!

— Куда его? В "зиндан" или в яму? — спросил, поднимаясь из-за стола, комбриг.

— В "зиндан"! Подержи его еще пару дней. Поработайте с ним. Может быть, еще что-нибудь вспомнит…

Окончание следует

Возьми колпак и ветхий посох,

Пусть путь тебе укажет Босх.

Остановись у вод на бреге,

Здесь рисовал картины Брейгель.

Оставь утехи, игры, ласки,

Будь строг и ясен, как Веласкес.

Не устыдись сумы и рубищ,

Стань бос и наг, как старый Рубенс.

Здесь непонятное, другое,

Здесь потерял рассудок Гойя.

Цветных лучей раскинув веер,

Холста коснулся Вермеер.

Лесов угрюмые бордюры,

На них взирает вещий Дюрер.

Тебя намочит русский дождик,

Ты странник, мученик, художник.

* * *

Я на исповеди рвану

Перед батюшкой воротник

С золотыми по синему льну

Одуванчиками — и в крик.

Я на пол сползу.

Я сроню слезу —

Словно бисером церковь выстелю

Уж за то одно, что себе в висок

Средь её икон я не выстрелю.

МИСТИКА

Пусть я проклят, но пусть

и я целую край той ризы,

в которую облекается Бог мой…

иду… вслед за чёртом.

Ф. Достоевский

Скажи, с какого бодуна,

Россия, если рождена

В тебе, то в этот миг постылый

Ещё невинная, как хилый

Пух с Серафимова крыла,

Уже я проклята с той силой,

С какой ты проклята была.

Вновь разворот. И вновь ни разу

На тормоза кто не нажал?

Россией кто уничтожал

Меня, как хлоркою заразу?

Кого в потёмках карауля,

Кто и когда нажал курок?

Но и тебе шальная пуля

России обожжёт висок…

И клюква брызнет на былинки —

Повадку скоморошью Рок

Не прячет — бубном о вериги!

Бери последний кус ковриги

И в ненасытные суглинки

Последнюю любовь… Молюсь

Я за карман, где фертом фиги.

Точнее? За святую Русь.