Самое же интересное, когда его удавалось вызвать на толкование какого-нибудь непонятного стихотворения.

За ним охотились предприимчивые литераторы-литературоведы, мечтающие о карьере за рубежом. Достаточно было, насилуя Зингера, повытаскивать из его безумного воображения несколько неожиданных, непредсказуемых, немыслимых суждений, сравнений, ассоциаций, чтоб из этого получилась статейка, обреченная на то, чтоб стать замеченной.

Вот вам один пример, точнее, жалкие капельки тех мощных струй, которыми однажды при мне фонтанировал Зингер.

Начинается такой сеанс обычно с чтения какого-нибудь стихотворения, о котором вы хотели бы узнать мнение Зингера.

Например, я читаю ему стихотворение:

От сырой простыни говорящая —

Знать нашелся на рыб звукопас —

Надвигалась картина звучащая

На меня и на всех, и на вас…

Начихав на кривые убыточки,

С папироской смертельной в зубах,

Офицеры последнейшей выточки —

На равнины зияющий пах…

Было слышно жужжание низкое

Самолетов сгоревших дотла,

Лошадиная бритва английская

Адмиральские щеки скребла.

Измеряй меня, край, перекраивай —

Чуден жар прикрепленной земли! —

Захлебнулась винтовка Чапаева:

Помоги, развяжи, раздели!…

Такое вот стихотворение…

(Прежде чем читать дальше — перечитайте его еще раз, осмыслите самостоятельно, а потом — вослед за мною и Зингером.)

Прочитав, я говорю ему, что плохо понимаю это стихотворение, и, если Богу будет угодно, Зингер заведется и начнет изрекать, бормотом обращаясь к самому себе, совершенно не заботясь о том, понимаете ли вы его речь, улавливаете ли вы его смысл его объяснений:

— Да… холодные, холодные мокрые простыни… головная боль и хочется пить, а руки связаны, связаны на спине… Я кричу, я ору огромным, страшным воплем внутри моего черепа, но я нем… нем как рыба… я ничего никому не говорил, я молчал, но они знают…

Они видят, они слышат мой мозг, он проникают повсюду, от них нельзя скрыться…

Он ведь мог написать так: "На их лицах кривые улыбочки, с папироской вонючей в зубах, офицеры последнейшей выучки на равнины наводят страх!" — А? Мог ведь, да? Была бы ясная картина, соцреализм, фашисты наступают — ведь это тридцать пятый год… и все было бы в порядке… Но он пишет так: "несмотря на кривые убыточки" — что за кривые убыточки, я вас умоляю?… Убыток он и есть убыток — "кривой убыток" — так он пишет, а мы с тобой не знаем и понять никак не можем. Гения не можем пoнять, — как же мы поймем простого, не гения?

У него нет лишних слов… Импрессионизм — экспрессионизм… Краска кладется не обязательно та, что была бы на цветной фотографии… Цветные тени… Зато — ассоциация, импрессия и экспрессия… "Кривые убыточки" — классно! Это и ухмылочки тоже… Да… Но и убытки — нет, убыточки: они меня пустят в расход — какой же это для них убыток, — так, убыточек… "Офицеры…" — это раньше были офицеры, а теперь — говно! Это теперешние — "последнейшей выточки". Нет, это не портновский-шнайдерман слово "выточка", это их всех на станке выточили, они безликие деревянные болваны-матрешки… Они так всю страну, а не одни только лишь равнины обосрут и изгадят… Залезь в выгребную яму и смотри снизу, как кто-то испражняется — таки поймешь, что такое "зияющий пах"!

Мне их страшно, я их боюсь…

Эти звуки все время… они проели голову, они выходят через глаза, они выдавливают мои зрачки наружу, и зрачки повисают на щеках, едва держась на прозрачных студенистых ниточках, выблеванного глаза… Падают, ревут и взрываются, а их хозяевам — холя лиц… Мы все тут издохнем, а они там — нет… Но таково мое счастье, я — здесь, а они — там… Я прикреплен здесь, я с этим всем и буду крутиться… И эта холодная мокрая простыня, и руки за спиной… Они обещали одно, а что мы имеем? Или кто-то ошибся? Я — нет!

Мои слезы не нагреют этот мир…

Во время подобного монолога его веки все время нервно смыкались, подергивались щеки, и не дай вам бог его перебить каким-либо вопросом… Он сам закончит, когда захочет и без прощания двинется дальше, стараясь не сворачивать и не огибать препятствий…

7-10 февраля 2001 г.

Владимир Бондаренко. Вы, Александр Алексеевич, прожили жизнь, полную событиями. Вы — человек ХХ века во всех его проявлениях. Солдат, политик, писатель. Каким был этот век для вас и для России?

Ал.Михайлов. Трудно мне говорить о всей России, хотя я считаю, что век этот для России был трагическим. Веком революций, веком мировых войн, веком гражданского противостояния, междоусобиц. Сейчас уже можно сказать, насколько предыдущий, девятнадцатый век был спокойнее. Я долго прожил в этом веке. Я помню двадцатые годы. Помню гонения на нашу семью. Я родился в очень глухой нижне-печерской деревне Куя. Дед мой по отцу священник. И это предопределило наши последующие беды. А отец — крестьянин. Так же, как и мать. Из коренных печерцев, тех, кто хаживал на Новую Землю. Там даже есть мыс Хаймина. Это мой прапрадед по материнской линии Егор Хаймин из деревни Куя. Героически проявил себя в экспедиции на Новую Землю… Ну а беды наши начались в период коллективизации: лишение прав, высылка к морю, где семья наша чуть не погибла. Это все вспоминать даже не хочется. Много таких судеб по Руси в ХХ веке. Я все это пережил лично. Дважды меня не приняли в комсомол из-за моего "поповства". Да еще дядя, кстати, служивший в Красной армии, был по 58-й статье осужден и погиб в лагере. Это тоже мне в вину поставили, когда уже принимали в комсомол. Дело до голосования дошло. Встал парень, мой односельчанин, сказал: а у него дядя — враг народа. Меня секретарь спросил: это правда, Михайлов? И я, к стыду своему, сказал, что это правда. Хотя знал, что никаким врагом мой дядя не был…