— Юрий Васильевич, прежде всего от имени многих и многих астраханцев — почитателей Вашего таланта, позвольте поздравить Вас как нового лауреата премии имени В.К. Тредиаковского.

— Сердечное спасибо. Это замечательно, что премия, учрежденная в вашей области, носит имя Тредиаковского! Не будь его, Сумарокова, Ломоносова — не явились бы миру Пушкин и Гоголь, а позднее — особо почитаемые мною Лев Толстой и Михаил Шолохов. Тредиаковский — как ручей, исток великой реки российской словесности! Должен сказать, что я в последние годы даю интервью с большим разбором, или, проще сказать, не даю вовсе после грустных случаев, когда слова мои грубо переврали в одной газете, а другая, с корреспондентом которой мы беседовали, присоединилась к хору хулителей великого Шолохова. Но на Ваши вопросы отвечать готов.

— В предисловии к Вашей последней книге есть такие слова: "Война — самое большое потрясение в жизни человеческого общества, ничем не измеримое испытание народа, и, следовательно, к теме этой постоянно будут обращаться писатели. Особенно те, кто слышал треск пулеметной очереди над головой и не однажды ощущал боль потерь…"

— Иным память дана как наказание, иным — как ответственность. Я принадлежу к последним. Попросту говоря, я до сих пор чувствую себя в долгу перед теми, кто навсегда остался в засыпанных окопах, на полях сражений. Все мои военные романы и повести написаны во искупление этого вечного долга. Мое поколение — поколение лейтенантов, считай, со школьной скамьи шагнувших на передовую. Осмысление их судьбы, и не только фронтовой, было и остается моей писательской задачей.

— В этом смысле роман "Непротивление", за который Вы удостоены звания лауреата премии имени В.К. Тредиаковского, значительно отличается от других Ваших "военных" произведений.

— Я бы сказал, что действие его происходит в ином измерении. И трагическая послевоенная судьба героя романа лейтенанта Ушакова — это тоже судьба моего поколения, мучительно ищущего себя в неуютном мире. Увы, некоторые из нас тогда, после фронта, не выдержали столкновения с новыми реалиями и ушли за грань, в то самое иное измерение, если угодно, по-современному, в виртуальную реальность, где чувства обострены до предела, за которым срыв, пропасть, небытие… Непротивление злой мрази — не для таких, как Саша Ушаков!..

— … и как писатель Юрий Бондарев?

— "Не всегда будет темнота там, где она густеет…" В справедливости этой фразы одного из героев "Непротивления" я убежден всю жизнь. Только темнота эта не расходится сама собою. Ее нужно рассеивать. Словом правды, светом истины. Причем касается это не только литературы. Я, к примеру, более, чем своими романами, горжусь участием в борьбе и конечной победе над сторонниками поворота северных рек и строительства канала через калмыцкую степь. Что сталось бы с Волгой, если бы мы, писатели, трусливо промолчали! Не мог я молчать и на заре "перестройки" и, к великому сожалению, оказался прав, сравнив тогда наше общество с самолетом, отправившимся в неведомый путь без пилота и без маршрута к заветному аэродрому… Боже, сколько же гневных воплей исторгли тогда "прорабы духа и нового мышления" по поводу этого публицистического образа! А самолет все летит в неведомую даль…

— Юрий Васильевич, у людей, далеких от литературы, сегодня складывается впечатление,что открыты все возможности для реализации творческого человека. Вы согласны с этим мнением?

— Действительно, на первый взгляд, у всех сегодня равные возможности. Что ж, мы вприпрыжку устремились по англосаксонскому пути, молимся заокеанским "богам", исповедующим кальвинизм, накопительство, и, как попугаи, повторяем вслед за ними эту фальшивую формулу. Вы сказали: равные возможности? Но писателя оценивают ныне по его политическим взглядам, по его нравственно-политической позиции. И издатели, мягко говоря, задумываются, совпадает ли позиция автора с позицией издания, и вполне возможно, что рукопись окажется не ко двору.

— Но, простите, ведь и писатель задумается: отдать ли материал в издание, не соответствующее его политическим и прочим взглядам? И вряд ли отдаст в несоответствующее…

— В таком случае, какая же это свобода? О какой демократии и свободе может идти речь? Кроме того, сегодня декларируют вседозволенность, отсутствие морали или же торгашескую идеологию быстрого обогащения, стало быть, идею богатых и нищих. Но нужно ли это народу? Обществу? Это идеология звероподобного постфеодализма, который выдается за строительство новой общественной формации, именуемой капитализмом. Но ведь то, что в России сегодня называется рынком, таковым не является. Каждому, кто не сошел с ума, ясно, что настоящий рынок — это высокоорганизованная система. Цены устанавливает не каждый ловкий дядя с базара, а монополия, корпорация, и эту цену уже не перепрыгнешь. У нас вряд ли кому понятно, откуда баснословные цены. Экономика анархии, плюрализм глупости. Откуда это? И если уж нужна новая форма хозяйствования, то надо полагать, что необходимо постепенное отлаживание и совершенствование хозяйственных механизмов, ибо все в жизни должно происходить планомерно. Если вы бывали в деревне, наверное, видели разумный способ строительства. Новый дом строится вокруг старого дома, а как только новый построен, старый внутри него ломают. Мы до основания разрушили свой дом, свой родной очаг, ничего не построив, а соорудили такие структуры, изобретателям которых уже сейчас надо ставить памятник "Борцам безмыслия". Некоторые мои коллеги, недавно еще горячо ратовавшие за демократию, сейчас готовы идти к "стене плача", каяться и рыдать. Посмотрите, как варварски взорвали нашу культуру, еще недавно вызывавшую острый интерес во всем мире. Издание книги обходится сегодня чудовищно дорого, за пределами здравого смысла. Наши крупнейшие издательства "Художественная литература", "Современный писатель", "Современник", еще несколько лет назад процветавшие, едва сводят концы с концами. Боже, наступило время плюрализма? И мы радуемся этому? Но наш, российский "плюрализм" — это безысходная разорванность связей, разъединение, эгоцентризм, одичание и равнодушие. Вот и разорвано все: связи между писателями, издательствами, типографиями, книжной торговлей.

— Но, может быть, не все так печально. Пишут молодые, ставят фильмы. В обиход даже вошел термин "новое искусство".

— Что касается "нового искусства", так ведь попытка его взбодрить уже множество раз была! Во Франции в шестидесятых годах авангардисты силились создать "новый роман" — Ален Роб Грийе, Бютор, Натали Саррот — провозгласив: реализм устарел, имеет право на жизнь только так называемый новый роман. Возбужденно шумели, кричали, спорили — и что же, родился прекрасный младенец? Новорожденный остался в пеленках, не радуя мир ни красотой, ни телесным развитием, ни разумением, — дефективный младенец.

Вместе с тем сюрреалистическое и символическое искусство Босха я безоговорочно причислю к такому реализму, который назвал бы "новым искусством". Вспомним "Несение креста" — Иисус подымается на Голгофу в окружении чудовищ. Больное человеческое общество может узнать здесь себя. Это ужасающе, поражает противостояние добра и зла, сиюминутного и вечного, красоты и уродства. Таков и Питер Брейгель, и любая его вещь для меня — открытие. Жили и творили эти великие мастера в далеком шестнадцатом веке.