Приказ фюрера выглядел для немцев абсурдным. С такими потерями, напрягая все силы, проведя ряд удачных операций, добраться до цели, до питерских окраин, и остановиться. Отказаться от всяких попыток войти в город. Почему? Никто не понимал.

Блокада, план удушения голодом — это никак не отвечало настроению командования вермахта.

“В блокаду погибло почти в два раза больше ленинградцев, чем все гражданские потери Германии от бомбежек” (Йорк Ганценмюллер. “Второстепенный театр военных действий”).

Немецкие школьные учебники восхваляют наступательные действия вермахта, и ничего там нет о голодном изморе Ленинграда. Он упомянут лишь как направление.

Историки после войны представляют блокаду как обычную осаду. Эти защищались, эти осаждали, как всегда. На самом деле, трагедия Ленинграда происходила на глазах у немецкого солдата и офицера. Они знали про ужасы голода, про людоедство. На самом деле, военные сознательно следовали политике национал-социалистов об уничтожении советского народа.

Бедный немецкий солдат у немецких историков выглядит жертвой. Он жертва, а не блокадник.

* * *

Советская жизнь богата событиями необычайными, увлекательными, но бедна мемуарами. А если отбирать мемуары хотя бы пристойные, без наглого вранья, то и вовсе мало останется.

* * *

Можно жить преспокойно, если считать горизонт пределом мира.

* * *

Вода благоразумно принимает форму сосуда.

Девятого мая с Марсова поля мы спешили на площадь Стачек поспеть застать своих из Народного ополчения. До позднего вечера ходили по пивным, буфетам пьяными компаниями. Объятые родственной нежностью к саперам, медикам, морякам, к тем, кто нас спасал, к тем, кого мы спасали.

Гуляй, братва уцелевшая! Ах, ишо, ишо, ишо, чтобы стало хорошо! Незаконченные, недобитые, контуженые, уже ненужные!

Инвалидов не хватало на тех праздниках, самоваров-самокатов, на деревянных тележечках, культи вместо ног, вместо рук — обруб, от них город очистили, отправили всех подальше, куда-нибудь на Валаам. Кого встречали — обнимали, угощали.

Победа должна быть красавицей. Но мы почему-то про геройские свои дела не хвалились, травили окопную залепуху. Чего только не наслушался я. Опять, дурья моя голова — не записывал.

Ходить любили втроем: Лева Игнатов, Дон Булыжкин и я. Старшим по званию был Булыжкин, инженер-полковник, кадровик, всю войну связью дивизионной, армейской занимался — радио, линейной, прополз вдоль проводов до самой Германии. Играл на гитаре, пел самоделку фронтовую, блатную песню, был душою в любой компании. Под стать ему был и Игнатов, подполковник, орденов поменьше, зато голосом зычнее. Он до сих пор служил, преподавал железнодорожным войскам. С этими заводилами быстро обрастали компанией. В один из Дней Победы ввалились толпой к Литвинову, моему комбату, где шло свое застолье.

Литвинов кончал войну полковником. Для кадровика, да при его способностях, достижение не большое. Слишком берег солдат в ущерб своей карьере. Все ему не хватало артприкрытий, без конца проверял, как саперы расчищали проходы. Кичился тем, что потерь у него меньше, чем у других. Эти другие и несли его как могли.

Может, поэтому после войны не захотел он оставаться в армии. Построил себе домик на берегу Чудского озера, завел огород, рыбачил. Места хорошие,

а главное, в войну облазил он тут каждый овражек, взламывая немецкую оборону. Местные власти, однако, никаких льгот освободителю не предоставили. Замучили его, требуя справки, бумажки. Беда его была в том, как пояснил мне местный начальник, — “непьющий он, усидеть бы с нужными людьми две-три банки, а то заносится, победитель, тюха недогребанная!” В конце концов, пробил себе полдомика, на целый денег не хватило. Доживал, положив на все регалии-привилегии.

* * *

Паустовского они звали “Паус”. Звали его так в их компании, а компания была такая — Гайдар, Фраерман, был там Марьямов, был там и Бабель. Паус (Паустовский) был замечательный рассказчик, что я сам подтверждаю (я, Гранин), так вот, Паустовский, Паус, уводил от них своими рассказами самых красивых женщин.

* * *

Моцарт и Паганини работали с трех лет, художник Валентин Серов — с четырех.

* * *

У меня было много обидных неудач. Задумал я построить в Санкт-Петербурге Триумфальные ворота в честь Победы в Великой Отечественной войне. Оказывается, в 1945 году такие ворота были сооружены. Трое ворот. Через них в город возвращались войска Победителей. Сделали их наспех, но красиво, по проектам архитекторов Никольского, Гегелло. Сделаны были из фанеры, временные, их вскоре разобрали. В архиве я нашел фотографии ворот. Видно, как через них возвращаются в город солдаты.

Я обратился к мэру города Валентине Матвиенко: “Давайте восстановим ворота. Наиболее удачный из них вариант. Тем более, что у нас нет ни одного памятника Победе в ВОВ 1945 года”.

* * *

Толстой обрушился на “Короля Лира” как титан, а если бы Шекспир напал на “Анну Каренину”? Битва титанов — это было бы будь здоров!

* * *

Милосердие выше справедливости? Так ли это?

* * *

Попробуйте растолковать школьнику, что за штука — “красный уголок”. Легче он поймет — “Лобное место”. Между тем “красные уголки” имелись почти на каждом заводе, фабрике. Там висели портреты вождей, лежали подшивки газет, были графики выполнения плана, брошюры, фотографии ударников. Кто такой ударник? А рвач, а бракодел?

* * *

Эшелон наш был переполнен. Июль 1941 года. Был ли он обеспечен защитой от авиации, прикрытием, хотя бы маскировкой — не знаю. Мы ехали на фронт. Кировский полк 1ДНО (Дивизия Народного ополчения). Пели песни, играли в карты. Выпивали, многие захватили с собою. Были бутерброды домашние, курицы жареные, огурцы. Словно на пикник собрались, как-то не думалось, что едем воевать без оружия. У меня была бутылка с зажигательной смесью. Потом их почему-то назвали “коктейль Молотова”. Было в роте несколько учебных винтовок. И все. Оказалось, настоящих винтовок для ополчения нет. Гранат нет. Дали на полк пулеметы, станковые и ручные, а сколько — не знаю.

Винтовки и патроны появились по ходу боев. Подвозили их, что ли?

С первых же бомбежек пыл наш сменился злостью. Мы шли воевать, но воевать было нечем. “Грудью отстоим Ленинград!” Так и получилось — грудью. Александр Матросов совершил подвиг. Закрыл собою пулемет. Вероятно, так и было. А чего оставалось, когда они строчат из пулеметов, а наши сорокапятки не могут заткнуть их, не могут выбить их, не могут остановить их танки. В геройствах тех дней было отчаяние, от безысходности, хоть бы гранаты противотанковые, хоть бы иметь бронебойные пули, хоть бы ружья противотанковые. Все это появилось позже, позже, а весь июль мы то драпали, то отступали, “отходили на запасные позиции”, оставляя горы трупов.

Среди хаоса, позора поражений 1941 года выделяется трагедия дивизии Народного ополчения. С первых дней войны тысячи ленинградских рабочих, учителей, инженеров, студентов пошли в ополчение. Их ничему не успели обучить. Безоружные, они врукопашную противостояли мотопехоте, бросались под танки. На всем пути нашего отступления была и паника, и бегство, но все же ополчение сумело задержать наступление танковых колонн Манштейна к Ленинграду. Ценой чудовищных потерь планы немецкого командования были сорваны. Не противотанковые рвы, не доты укрепрайонов останавливали противника, а ярость, отчаяние, безвыходность.

Первые недели войны пропахли дымом пожарищ, вонью тола. Разбитые деревни, бегущее пламя горящих полей. Я не могу осуждать тех, кто прятался

в лесах, спасался самострелами, даже тех, кто сдавался в плен. За что их осуждать, за что — присягу нарушили? Не они присягу нарушили, нарушили те, кто подставил нас под огонь, кто уступил наше небо “юнкерсам”, нашу землю — немецким танкам. Куда подевались наши танки — КВ, тридцатьчетверки, наши орудия, снаряды?.. Все было — и вдруг ничего не стало.