Найти самок долго не удавалось. Еще более толстые и грузные, они отличались от самцов большей осторожностью. Одну из них я встретил, когда она, неловко, как автомат, переставляя свои большие светлые ноги и поблескивая длинным черным яйцекладом, неторопливо направлялась на призыв запевалы.
Она тоже выразила энергичный протест пленению, испустив громкий скрипучий вопль и грозясь коричневой каплей желудочного сока. У самки на спине все было как у самцов: большая покрышка из сросшихся надкрылий и под ней розоватый комочек. Настоящая музыкальная шкатулка.
Раньше эти кузнечики были редки. Только в этом году их почему-то стало много. В пустыне им, тихоходам, трудно встретиться, и поэтому надо уметь петь громко обоим — самцу и самке, чтобы услышать друг друга на большом расстоянии.
В садочке парочка плененных кузнечиков набросилась на заячью капусту. Она очень им понравилась по вкусу и никогда не надоедала. Жили они хорошо. Верещали, если их брали в руки, иногда пели, хотя и не так громко и охотно, как на воле, а более грубо и отрывисто. Быть может, это была вовсе и не песня, а выражение недовольства и протеста.
Очень интересно разгадать сигналы кузнечиков, проследить, как поет самка. Быть может, у них существует особый язык? Когда-нибудь это сделают любознательные энтомологи.
Теперь каньоны позади. Сперва разошлись широко в стороны, потом стали ниже и исчезли. Вот-вот должна появиться ясеневая роща. Стоит жара, струйки испарений колышут горизонт. Лапам Зорьки достается от горячей земли. Нельзя остановиться ни на миг, и мне жжет ноги сквозь подметки. Но собака быстро догадалась. Заметит кусочек тени, упадет в него, отлеживается. Из-под куста высматривает другую тень на пути вперед. Промчится стрелой, обжигая лапки, и снова шлепнется под прикрытие тени. Так, перебежками, кое-как выбрались из жары. А когда дошли до реки, собака залегла в воду и долго-долго не желала из нее выбираться. И пила, пила…
Ясеневая роща встретила нас глубокой тенью, тонким гудением комаров, оглушительным кваканьем лягушек и разливистым пением соловьев. Иногда издалека раздавался крик фазана. Громадные деревья-исполины местами росли здесь так густо, что под ними царил полумрак и тишина. Река разбежалась многочисленными рукавами, но все так же стремительно мчалась вперед через небольшие перекаты и песчаные отмели, подмывая пустынные берега.
Всюду кричат и беснуются цикады. Все кустики заняты ими. Иногда одна из них срывается со своего насиженного местечка и, громко вереща (вот я какая!), проносится по ветру. А ветер настойчив, шелестит листвой деревьев.
Странные цикады! Вот одна взлетела и погналась за мной. Покрутилась сзади, отстала. Потом другая, третья. Не может же это крикливое насекомое любопытствовать? Наверное, просто позади меня ветер образует завихрение, затишье, в котором легко лететь и кричать, показывать себя многочисленному обществу, стараясь привлечь к своей особе внимание.
Среди зарослей сизой полынки заяц наскреб сухую и белую почву и получилась мягкая постелька. Потом на это место пришел фазан, покупался в пыли и взбил перинку еще больше.
Бедной личинке муравьиного льва трудно жить в пустыне с твердой как камень белой землей. Нигде не построишь гнездо. На счастье, встретилась лежка зайца — купальня фазана. Превосходное место! Забралась в нее личинка поглубже и давай разбрасывать в стороны головой-лопатой пыль. Вскоре получилась отличная воронка, в ней и устроилась личинка ожидать добычу.
А добычи всюду много, везде ползают муравьи.
Так помогли муравьиному льву птицы и звери.
Я прилег в прохладной тени большого ясеня, и легкий ветер приносит то сухой, горячий, как из раскаленной печи, воздух пустыни, то запах приятной влаги реки Чарын и старицы, заросшей тростником. А вокруг полыхает ослепительное солнце, такое яркое, что больно смотреть на сверкающие, будто раскаленный металл, холмы пустыни.
Закрыв глаза, я прислушиваюсь. Птицы умолкли. Изредка прокукует кукушка. Низкими и тревожными голосами гудят слепни, неуемно и беспрестанно верещат цикады, иногда проносится на звонких крыльях какая-то крупная пчела, прогудит жук, поют мухи, нудно завоет тонким голосом одинокий комар, шуршат крыльями крупные стрекозы. И эта симфония звуков, такая мирная и милая, навевает покой, клонит ко сну. И еще звук — нежный звон тончайшей струны. Он то усиливается, то затихает, но не прекращается, беспрерывен, совсем близко, тут рядом; возможно, вначале просто не доходил до сознания, а сейчас внезапно объявился. Не могу понять, откуда этот звук. В нем чудится что-то очень знакомое, понятное. Силясь вспомнить, я раскрываю глаза. Дремота исчезает.
Надо мной летают, совершая замысловатые зигзаги, большие зеленоватые стрекозы; проносится от дерева к дереву, сверкая на солнце отблеском металла, черно-синяя пчела-ксилокопа; над кустами терескена взмывает в воздух цикада; вблизи над ровной, лишенной растений площадкой гоняются друг за другом черные осы-аммофилы. И… наконец увидел: высоко над землей, на кончике ветки вьются мириады крошечных точек — по всей вероятности, комарики-звонцы. Они то собьются в комочек и станут тогда совсем темным облачком, то растянутся широкой лентой, слегка упадут книзу или взметнутся вверх. Солнечный луч, иногда прорываясь сквозь листву, падает на рой, и вместо темных точек загораются яркие искорки-блестки. Это от него непрестанный тонкий звон крохотных крыльев. В брачное скопление самцов должны влетать самки. Жизнь комариков коротка, и брачная пляска каждого продолжается всего лишь один-два дня.
Возле роя самцов все время крутятся неутомимые стрекозы, описывая круги, лихие повороты и замысловатые петли.
Кормятся комариками?
Нет, крохотные комарики не нужны крупным хищницам; ни одна стрекоза не влетает в рой, не нарушает его строя, не прерывает нежной песенки, и вместе с тем он чем-то их привлекает. Они не покидают роя ни на минуту, вертятся возле него почти рядом, отлетая лишь на мгновение в сторону. Рой — будто центр боевых полетов воздушных пиратов.
Непонятно ведут себя стрекозы. Я вижу в этом одну из бесчисленных загадок моих шестиногих приятелей, и сразу же зарождается разгадка маленькой трагедии. Но нужно вооружиться биноклем и, соблюдая терпение, много раз проверять, чтобы окончательно убедиться в предположении.
В бинокле весь мир сосредоточен на маленьком кусочке неба. Все остальное отключено и как бы перестает существовать. Да, я вижу маленьких комариков; несмотря на буйную пляску каждого пилота, различаю их пышные усы; вижу и большеглазых хищниц-стрекоз. Они жадно хватают кого-то побольше, направляющегося к рою, без пышных усов. Сомнений нет! Разборчивые кулинары охотятся только на самок комариков, привлекаемых песней самцов. Только они, крупные и мясистые, их лакомая добыча.
Как бы то ни было, рой неприкосновенен: он служит приманкой, возле него обильно пропитание. И эта охота стрекоз, и песни самцов, видимо, имеют давнюю историю.
Спадает жара. Ветер чаще приносит прохладу реки. Смолкают цикады. Неуверенно защелкал соловей, прокричал фазан. Пора трогаться в путь. В последний раз я прислушиваюсь к тонкому звону комариков, и мне чудится в нем жалобная песня тысяч самцов, бездумно влекущих на верную погибель своих подруг.
Прошло более 10 лет с тех пор, как я был в этих местах. Я хорошо помню, что тогда крики фазанов неслись со всех сторон. Особенно рано утром они затевали что-то подобное многоголосой перекличке. Ночью истошными голосами кричали косули. Всюду попадались лежки кабанов, и местами земля была взрыта ими: звери лакомились личинками хрущей — злейшими врагами леса. Виднелась молодая поросль ясеня.
Сейчас почва под деревьями вытоптана коровами. Здесь была зимовка скота. На уплотненной скотом почве плохо росли деревья. Нигде не было видно следов кабанов, не слышались крики косуль, не взлетали из-под ног яркие петухи-фазаны.