Тихон Гаврилович опять был без сознания.

Финоген Семенович сидел в своем маленьком кабинете на втором этаже школьной сталинки и упивался счастьем. В последний раз завхоз так любил жизнь задолго до встречи с судьбоносными Свидетелями, круто изменившими виды богача на достойную старость.

С тех самых пор много воды утекло. Еще крепкие его годы, брошенные на алтарь скромности и смирения, незаметно прошелестели унылой школьной бухгалтерией, унеслись в небытие серой бумагой ордеров на указки и белоснежной крошкой мела осели на русых волосах. Ни единой искры желания обладать чем-либо страстно, с напором, не вспыхнуло в его глазах цвета топкого торфяного болота. Отвернувшись от океана сверхвозможностей, Финоген хлебал из затхлой и вечно пересыхающей лужи дотаций на народное просвещение, что в неясном будущем должно было помочь с местом в райских кущах.

Появление Поленко, без предисловий дерзнувшего повернуть вспять полноводные денежные потоки школьного бюджета, будто пробудило завхоза от долгого липкого сна. Ему и раньше казалось, что обладание манной небесной является пусть и бесценным, но слишком отсроченным благом. Как все старозаветные коммерсанты Финоген принципиально не верил во фьючерсы, сладкие обещания и виртуальные деньги. Родившийся при ленинском материализме, он знал о загробной жизни ровно столько, сколько позволяло учение Дарвина и нашептывания дряхлой бабки, денно и нощно коптившей лампадку под бесконечную присказку о пекле для всех красных комиссаров. Комиссары из детства Финьки выглядели молодыми и здоровыми, их потомки лоснились еще большим довольством, а бабка при всей своей набожности не молодела и страдала вечной и жаркой, как адское пламя, коликой. Выводы вдумчивый мальчик еще тогда сделал вполне закономерные: каждый сам творец своего рая.

Книга Свидетелей не пойми, чего говорила о Царствии Небесном как о соседней квартире, с полной раскладкой по метражу и удобствам, что и ввело миллионера, любившего конкретику, в стойкое заблуждение. Финансовый гений Финогена Семеновича впервые дал маху и вильнул не в ту сторону, поставив на химеры кисельных рек и молочных берегов. С толку завхоза сбила привычка верить печатному слову. По его разумению, авторы пособия по подселению к святому Петру обязаны были изучить вопрос, прежде чем о нем писать.

Но Финоген был тертый калач, пережившей и волшебное утро, когда самые надежные в мире деньги вдруг стали просто фантиками с Лениным, и безумный месяц, где уже новые деньги стоили меньше фантиков с тремя буквами М, и целый год страшной гонки, в который неплохой алюминиевый заводик падал тебе в руки не за деньги даже, а за какую-то анафему, прозванную ваучером. Из горнила реформ Финоген Семенович вышел закаленной сталью и приобрел привычку перепроверять вещи и более незыблемые, чем ось земли или замки в своем хранилище.

Рай его беспокоил. Перечитав гору литературы, прослушав краткий курс богословия в самой Москве и опросив нищих на паперти известного храма, миллионер пришел к выводу, что Небеса не очень ориентированы на клиента. Всем праведникам предлагалось одинаковое меню: прогулки нагишом под сенью струй, пение ангелов за спиной, бренчание на арфе и освобождение от работы, если таковой не считать вечную молитву. Финоген Семенович не привык к такой диете. Нега и покой в чудесном саду, в маленьком домике на берегу моря Галилейского, увитая виноградом терраса, самовар и пряники после хорошей рыбалки примирили бы его с отсутствием работы. Но по всему выходило, рай не признавал одиночества! Там уже наступил коммунизм: там все было общее и распределялось равно, там херувимы присматривали, чтобы овцы не отбивались от стада, там коллективные молебны перетекали в совместные трапезы, там не было место любящему тишину и тайну Финогену!

Может быть, завхоз еще долго бы хватался за мечту о несбыточном, но назначение Поленко вырвало его из мягко постеленной ловушки секты Иеговых сподручников. Теперь реальный враг собрался помочь ему не тащить лишнего в гроб, а улечься туда спокойно, до нитки свободным от земных излишеств. Накануне, после знаменитого педсовета, Леонид Серафимович вальяжной походкой прошествовал в кабинет завхоза, скользнул взглядом по квитанциям и отчетам на столе Финогена Семеновича и задал последнему вопрос, который в долю секунды стряхнул Иеговское наваждение со старика.

– Дед, ты здесь на общественных началах, что ли? Мое мнение, а оно правильное – возрастной состав должен скрипеть дома. Нечего здесь песком сыпаться на казенное имущество, – директор уткнулся в немигающие глаза Финогена и чуть стушевался. Черные дыры зрачков засасывали в бесконечную пропасть, втягивая в мрачное никуда случайно оказавшиеся в поле досягаемости помехи, и не обещали мягкой посадки. Летчик-испытатель знал толк в полетных условиях и решил не вступать с дедом в контакт, отправив его восвояси – на пенсию, а лучше сразу на кладбище.

– Позови-ка мне бухгалтершу, – Поленко под пристальным взором завхоза стал сгребать со стола бумажки. – Развела здесь плюрализм, понимаешь. Если всем давать, конечно, можно свиристеть где угодно в рабочее время. Вот тебе она дала! – Поленко растянул губы осуждающей ниточкой в сторону неподвижного завхоза, хранившего гробовое молчание. – Листочки эти в смысле. А они, между прочим, важный документ, который можно только умелыми руками. Моими. Вы здесь в глуши совсем распоясались, набрали в бухгалтерию толпы! Целых один человек просиживает штаны над отчетами, да еще помощнички костями вековыми над ухом скрепят. Все, передай, дед, этой вашей Ярмак Ф.С., чтоб домой шла детей рожать. Больше пользы будет для школы. И сам беги, а то помрешь в присутствии. Неси тебя потом в как его там, колумбарий.

Директор-самоубийца запихнул клубок бумажек в свой портфель, пораскачивался на носках для тонуса и пошел к двери с чувством выполненного долга. Рейд по захвату финансов, как ему казалось, прошел успешно и молниеносно. Вдруг в удаляющуюся спину Поленко стукнулся глухой голос старика.

– Я, – чугунным колоколом прогудел завхоз. Поленко с досадой нахмурился и самым поучительным тоном, какой он приберегал для детей и сумасшедших, загундел:

– Вот глухарь. Ну не я же! Ты, дед, собирайся и давай домой. Новая власть тебя освободила от непосильного труда и оставила жировать на пенсию. Легко понять, но трудно не понять.

– Не понять, сокол наш ясный, это ты истинно подметил, – тихо отозвался Финоген. Прежние его оппоненты, не умевшие договориться, бывало, удостаивались такого же вежливого ответа. Как правило, это было их последним, пусть и приятным, впечатлением от бренного мира. Сейчас Поленко бил все рекорды по продолжительности жизни после конфликта с Финогеном Семеновичем.

– Я, – повторил всесильный дедуля. – Это я – счетовод. А кто ты таков, мне не ведомо, но, по всему выходит, человек вздорный и пустой. Положи купчие и боны на стол да иди, откуда пришел.

Поленко таял, как пластиковый подоконник под горячей сковородой нерасторопной хозяйки. Нарываться на скандал было его первейшим хобби, усладой контуженного мозга, а тут приличная склока назревала даже без обычных усилий. Дед казался пусть и велеречивым, но несложным соперником.

– Ах, я кто такой? – взвился Камикадзе. – А ты кто такой? Я здесь хозяин и попрошу мне свои соображения не вставлять. Положить на вас всех мне написано распоряжением Районо, а послать по миру прилагается, если сами по-хорошему не выйдете. В общем, дед, уважаю твою ветхость, но она тебе уж всю кору проела. Есть такая в головном мозгу.

Финоген Семенович молча достал из стола раритетную точилку с ручкой, собрал карандаши и, оставляя Поленко единственным топливом для пожарища спора, принялся очинять затупившийся грифель. Ручка противно скрипела, кое-где совпадая в тональности с высоким начальственным дискантом.

Солировать Леонид Серафимович не умел. Он еще некоторое время полаял под импровизированную шарманку Семеныча, поневоле вторя ее заунывному напеву. Монотонный скрип и шустрое сверкание хромированной ручки в руке завхоза гипнотизировали не хуже магических стаканов Кашпировского, и при этом даже не требовали от подопытного голодного желудка или недоверия к правительству. Поленко, подобно ученой индийской кобре, стал водить носом, описывая аккуратные кружки в такт бега канцелярского прибора. Блеклые глаза остекленели, лицо, и так не омраченное игрой разума, окончательно разгладилось в плоский и какой-то постный блин. Туман забвения ватными клочками затыкал редкие извилины в голове директора, оставляя доступной единственную магистраль, продолбленную, ошкуренную и залакированную годами службы в авиации: Поленко всегда помнил, что есть такое слово – надо. Что именно ему было надо от Финогена, из головы выветрилось.