Галереи для музыкантов были тщательно вымыты и вычищены, и сейчас, когда до рассвета оставалось всего около часа, музыканты с инструментами в руках уже стояли на своих местах. На смену музыкальным инструментам, принятым двести лет назад, пришли французские арфы, немецкие флейты и английские трубы, звучавшие одновременно со скрипками, виолончелями и клавикордами. Заиграли «Музыку воды» маэстро Генделя. Джозеф Гейдж, который был сейчас женихом, год назад присутствовал на знаменитой вечеринке, где исполняли эту музыку, — тогда Георг I и его двор прибыли на Темзу, и изысканные звуки взлетали к небу, пока заря не осветила речные просторы. Великолепие того вечера произвело на него такое сильное впечатление, что теперь он заказал эту музыку специально в честь своей свадьбы.

В комнатах на верхнем этаже служанки кропотливо работали над платьями для дам. Они заглаживали каждую сборку и каждую складку большими тяжелыми утюгами, которые нагревали на плите и приносили с кухни завернутыми в толстую ткань, чтобы они не остыли по дороге. Но всеобщей гордостью было, конечно, платье невесты, украшенное валансьенскими кружевами, с искусно и богато расшитой юбкой; оно ниспадало к полу волнами роскошного шуршащего белого атласа. Рядом с платьем висела изумительная расшитая вуаль, которую подарила семье родственница графа из Норфолка и жена Генри Уэстона. Эту вуаль надевали все невесты Саттона испокон веков. Дополняла все это великолепная сверкающая диадема, когда-то украшавшая голову венгерской принцессы. Джозефу не удалось скупить все драгоценности Польши, но он выбрал другой, не менее древний символ богатства и власти. Для полного комплекта к диадеме полагались ожерелье и серьги. Украшения великолепно искрились даже в ярких лучах утреннего солнца. Как только заря ярким огнем осветила небо, целая армия садовников и прислуги вышла на улицу, чтобы подмести и вычистить до блеск главный подъезд к дому и двор — ведь сегодня несметное количество карет со всех концов графства и даже из Лондона привезет сюда самых блестящих и знаменитых людей, чтобы отпраздновать свадьбу величайшего богача Джозефа Гейджа и подопечной Джона Уэстона Сибеллы.

Конюшни и кареты хозяев дома тоже привели в порядок и украсили — они должны были выглядеть не хуже экипажей гостей. За всем этим следил Мэтью Бенистер. Он находился в самом центре кипящей вокруг него работы, надев очки, увеличивающие и без того большие голубые глаза, и выискивал малейший непорядок, который следовало немедленно устранить: или не очень аккуратно расчесанную гриву, или соломинку, лежащую не на своем месте. Он пришел в Саттон из Кале; его жизнь полностью растворилась в этом доме, здесь нашел он любовь и боль, красоту и отчаяние, и некое снизошедшее на него древнее знание подсказывало, что где-то тут, в Саттоне, находится ответ на все мучительные вопросы. Ключ к его судьбе был заключен в этих стенах.

Ровно в десять часов лакей, облаченный в пурпурную ливрею, распахнул двери Центрального Входа, и карета, которая должна была отвезти жениха в церковь, выехала за ворота.

Церковь в Саттоне после гонений на папистов почти не использовали, хотя в ней и проходили мессы, поэтому больше всего народу там собиралось в дни, когда можно было полюбоваться на венчающуюся пару.

В золотистом одеянии и с тюрбаном на голове, в котором сиял изумруд величиной с яйцо, стоял Черномазый, дожидаясь своего хозяина. Наконец Джозеф появился в огромных дверях, приветствовавших Энн Пиккеринг, когда она была невестой, принявших Елизавету, прекрасную дочь Генри Тюдора и Анны Болейн, проводивших тело сэра Ричарда Уэстона в последний путь в церковь Святой Троицы, куда и должна была направиться свадебная карета. К жениху подошел его огромный преданный слуга и сделал то, чего не делал с тех пор, когда хозяин нашел его нищим ребенком на улице Лондона: когда Джозеф протянул негру руку, чтобы тот помог ему войти в карету, Черномазый наклонился, поцеловал унизанные драгоценностями пальцы и сказал: — До конца моих дней… С этими словами он вскочил на козлы, а на запятках поехали два лакея. В доме грянула увертюра «Музыки воды» и Джозеф отбыл.

Следом отправилась карета со всей семьей, и в доме остались только Джон Уэстон и Сибелла. Она медленно спускалась по лестнице, несколько слуг поддерживали кринолин платья, чтобы ей было легче идти. Когда Джон, стоя у подножия лестницы, увидел ее, ему показалось, что кто-то наблюдает за ними из темного угла. Сначала он не узнал Гиацинта, но это был именно он. Юноша сменил рабочую одежду на красивый костюм из хорошего бархата, а его густые вьющиеся волосы, хотя и прикрытые париком, сзади были завязаны лентой. — Мэтью! — воскликнул Джон. Но Гиацинт не слышал его. Он смотрел вверх, на Сибеллу, взглядом, глубоко тронувшим Джона. Лицо юноши светилось необыкновенной нежностью и добротой. У Джона не осталось никаких сомнений, что этот молодой человек любит его подопечную, потому что в его взгляде были гордость отца, любовь брата и покорность сына одновременно.

Когда невеста ступила на последнюю ступеньку лестницы, Гиацинт шагнул вперед. Он вытащил из-за спины огромный букет ароматных утренних роз и разбросал их на ее пути к выходу, чтобы она могла покинуть дом, пройдя по ковру из цветов. Сибелла ничего не сказала и взяла Джона под руку, словно до сих пор была маленькой бедной девочкой, впервые пришедшей в дом. Но в дверях она все же обернулась к Гиацинту и вымолвила:

— Прощайте.

Затем она вошла в свою свадебную карету, слуги помогли ей уложить длинный шлейф платья. Гиацинт молча сел в маленькую карету, которая должна была ехать позади ее экипажа. Теперь он сидел напротив Джона, но хозяин дома, очевидно, не имел желания разговаривать, так как сразу же приказал кучерам отъезжать, и они ударили кнутами по спинам лошадей. Маленькая кавалькада сначала выехала на узкую дорожку, ведущую к большой, затем миновала широкие ворота и поехала по направлению к Гилфорду в ярком свете солнечного июньского утра.

В городе кареты невесты и Джона Уэстона встречали толпы народу. Все жители города — мужчины, женщины, дети и даже грудные младенцы — приняли участие в этой великолепной процессии, держа друг друга за руки и надев по такому торжественному случаю праздничные наряды. Впереди всех, слегка пританцовывая, шли два скрипача и волынщик, стараясь извлечь из своих инструментов все мыслимые и немыслимые звуки. Музыка, шум и крики толпы почти заглушили веселый и торжественный перезвон свадебных колоколов, доносящийся с колокольни церкви Святой Троицы.

Женщины пробирались сквозь толпу, чтобы разглядеть невесту, мужчины выкрикивали приветствия только ради того, чтобы услышать собственные голоса и насладиться ими, дети кричали наперебой. Где-то уже завязалась драка, перевернули повозку с рыбой, и послышались оглушительные вопли. Джон высунулся из окна кареты и стал орудовать своей тростью, чтобы расчистить путь. Под аккомпанемент громких криков и постоянного щелканья кнута они наконец двинулись вперед, и на подъезде к церкви Сибелла вся засветилась от радости и восторженного ожидания, услышав торжественные звуки органа.

Торопясь и толкаясь, ремесленники пробирались в церковь и останавливались в задних рядах, держа в руках шляпы и шаркая ногами. Впереди расположилось все высшее общество Лондона — напудренное, пышно одетое и обильно пахнущее духами. Знатная публика непринужденно беседовала, выражая полнейшее презрение окружающей обстановке. Но среди блистательного общества выделялось одно очень красивое лицо. Это была Мелиор Мэри. В великолепном платье цвета дамасской розы и в шляпке, увенчанной страусовыми перьями, она с нетерпением ждала свою названую сестру. И невозможно было описать эмоции, отразившиеся на лице девушки, когда ее глаза отыскали в толпе брата Гиацинта, немного замешкавшегося у входа в церковь, полутемное помещение которой было наполнено запахом истории.

Люди в церкви приумолкли, поэтому у Мелиор Мэри не было времени рассматривать Гиацинта. Со своего места встал Джозеф Гейдж и повернулся лицом к входу. Он поднял к глазам позолоченный лорнет. Навстречу ему шла Сибелла, сверкая драгоценностями, а бриллианты на его пальцах можно было сравнить по величине только с бриллиантами, украшавшими ее шею.