Все это мы узнали по дороге, не сразу, а отдельными порциями, потому что встречавшиеся нам односельчане рассказывали каждый свою версию событий, да еще приправляли изрядными дозами собственных догадок и суждений. Я полагал, что Владимир теперь свернет к Никифорову, ан нет – он по-прежнему уверенно шагал к мельнице; я же следовал за ним, хотя смысла в том видел уже немного. Когда до дома Паклиных оставалось саженей пятьдесят, я все-таки спросил:

– А что, если Никифоров не ошибся? Вы ведь сами подсказали ему главное – мол, вещи подбросил мельник. На мой взгляд, вполне естественно подозревать Якова Паклина и в том, что он-то и есть настоящий убийца.

– Я ведь объяснял уже! – бросил Владимир, не останавливаясь. – Именно потому, что Паклин подбросил вещи погибшего, можно предположить, что он их просто нашел. Убийца непременно уничтожил бы такие опасные улики. Да и не похож наш мельник на человека, который, хладнокровно убив женщину, привяжет к ее ногам груз и отправит на дно речное. Есть и еще кое-какие странности. Колечки, например…

– Вы уже не первый раз упоминаете о колечках. Что за странности вы держите про себя? – спросил я, но ответа не дождался: мы уже подошли к воротам дома Паклиных.

Сам дом стоял чуть в отдалении от собственно мельницы и производил солидное впечатление – большой, бревенчатый, украшенный резьбой, под железной крышей, огороженный высоким забором, с дубовыми, обитыми железом же воротами. Когда мы остановились у ворот, собаки во дворе немедленно подняли громкий лай.

– Сколько же у него псов-то? – пробормотал Владимир, вслушиваясь в собачье многоголосье. – Думаю, что два, а брех такой, будто их там целая свора.

Он решительно постучал. Собаки на мгновение притихли, но через мгновенье зашлись в лае пуще прежнего. Мне казалось, что псов во дворе не менее пяти. Однако, заглянув в щелку, я увидел, что сторожей там действительно два – огромная белая подгалянская овчарка, мощный зверь, цепь которого с трудом его удерживала, – и поджарая рыжая легавая, бегавшая по двору без всякого ограничения.

Хлопнула дверь, на крыльце появилась жена мельника Ефросинья. Я отошел от ворот – мне не хотелось, чтобы она заметила, как я заглядываю в щель между слегка разошедшимися досками. Ефросинья прикрикнула на собак. Большая польская овчарка послушалась сразу, а вот легавая не обратила на хозяйку ни малейшего внимания, и той пришлось загнать непослушницу в какой-то закуток. Спустя короткое время визгливый лай затих, калитка в воротах распахнулась.

Ефросинья окинула нас неторопливым взглядом, не выказав при нашем появлении ни малейшего удивления. Лицо ее, обрамленное гагачьим пуховым платком, казалось спокойным, но покрасневшие и опухшие глаза свидетельствовали, что жена мельника тяжело переносит случившееся. И голос ее был почти спокойным, лишь чуть-чуть напряженным, когда она сказала:

– Хозяина нет дома. – Видя покрасневшие уши моего спутника – Владимир зачем-то опять сбросил башлык на плечи, – она не удержалась заметить: – А что же это вы, молодой господин, совсем себя не бережете? В такой мороз без ушей легко остаться.

– Вот и пустили бы погреться! – обрадовался я поводу войти в дом прежде всяких объяснений.

Паклина вновь внимательно нас осмотрела, теперь уже с откровенным подозрением, недовольно пожала плечами. От этого движения полушубок, наброшенный ею на плечи, пополз вниз. Мельничиха успела его подхватить, невольно отступив при этом на два шага в глубь двора от калитки. Владимир немедленно сделал вид, что воспринял это как приглашение, и вошел во двор. Я последовал за ним, изобразив на лице, что ничего неловкого не случилось. Почуяв приближение чужаков, легавая, запертая Ефросиньей в сарае, снова подняла лай. Из конуры овчарки донесся приглушенный рык. Не сделав ничего, чтобы успокоить собак, хозяйка повела рукой в приглашающем жесте и поднялась на крыльцо.

– Что ж, проходите, погрейтесь, – сказала она, глядя на нас сверху вниз. – Печь натоплена, можно и самовар поставить.

– Вот и отлично! – обрадовался Владимир, легко взбегая по ступеням. – Чай – именно то, что нам сейчас надо. Верно, Николай Афанасьевич?

Я пробормотал что-то невразумительное. Нет, все же притворство, даже из благородных побуждений, не давалось мне никогда. Казалось бы, дело ясное: мы пришли к этой женщине, чтобы помочь ее мужу, а значит, и ей. Но вот то, что мы проникли в дом обманом, хотя и вполне невинным, по сути – вынудив хозяйку нас пригласить, – вызывало во мне хоть и слабое, однако же чувство протеста. Тем более – заставили ее хлопотать с самоваром… Нет, не быть мне сыщиком или полицейским, не та у меня натура!

А вот мой молодой спутник казался совершенно безмятежным и нисколько не смущенным. Или же он просто лучше моего умел скрывать свои чувства. Во всяком случае, оглянувшись, Владимир вдруг озорно подмигнул мне, из чего я решил, что все происходящее для него – увлекательная игра, вроде «казаков-разбойников». И – удивительное дело! – никакого протеста во мне эта мысль не вызвала. Не знаю, черствость ли душевная была тому причиной, или же на меня подействовали некоторая несерьезность Володи и выказанный им азарт, только я вдруг успокоился. А вместе со спокойствием поселилась во мне и уверенность в победе молодого Ульянова, – а значит, уверенность в спасении Якова Паклина.

Мысли эти пронеслись в моей голове, пока я входил в дом вслед за хозяйкой – Владимир, как и положено молодому человеку, посторонился и пропустил меня вперед. Тут вновь возникла некоторая неловкость: мы прошли прямо в жарко натопленную горницу, а хозяйка остановилась у входа. Полушубок она уже сбросила и оставила в сенях.

– Что же, – сказала она после небольшой паузы, – посидите, погрейтесь, господа хорошие, а только сдается мне – не затем вы пришли, чтобы греться. Неужто где поближе тепла не нашлось? И не мельница вас интересует – ведь не затем вы сюда пешком по морозцу добирались, чтобы о помоле поговорить?

– Иными словами – какой черт вас принес и не убраться ли вам подобру-поздорову? – весело подхватил Владимир. – Ваша правда, Ефросинья… – Тут он запнулся и посмотрел на меня, видимо, не зная, как величать мельничиху по отчеству.

– Ивановна я, – бросила та, не принимая шутливого тона. – Садитесь, коли пришли. Можете раздеться в сенях, если надолго заявились. Вы ведь о хозяине выспрашивать думаете? Не знаю я ничего. Вон и Егор пришел – погреться вроде, а сам все о ружье спрашивал. Принесла я ружье, покуда муж собак выпускал, тут он Якова и забрал… – Ефросинья вдруг всхлипнула, приложила к покрасневшим глазам платок.

Владимир нахмурился, мгновенно посерьезнев.

– Будет, будет вам, – скороговоркой произнес он. – Все обойдется, все образуется. Обещаю вам. Вот, – он покосился на меня, – вот и Николай Афанасьевич тоже обещает. Верно ведь?

Видно, в самой природе человека, если он попал в несчастье, заложено всегда хвататься за любой намек на последующее положительное разрешение. Во всяком случае Ефросинья Паклина тотчас перестала всхлипывать, и в глазах ее, покрасневших и вроде как потухших, появились словно бы крохотные искорки.

Мы с Владимиром разделись в сенях, повесили на крючья – я свою шубу, он – шинель, потом вернулись в горницу.

Сев на скамью у застеленного чистой скатертью стола, спутник мой заговорил не сразу. И вновь мне показалось, что молодой человек, при всей его внешней решительности, еще не знает толком, о чем спрашивать. Ефросинья же вопросительно смотрела на меня, полагая управляющего Николая Афанасьевича Ильина главным гостем. Я почувствовал еще большую неловкость, но тут, по счастью, мой спутник прервал молчание.

– Уважаемая Ефросинья Ивановна, говоря о том, что все образуется, я вовсе не хотел всего лишь вас успокоить, – начал он с несколько церемонной интонацией. – Мы действительно уверены в том, что ваш муж не сделал ничего дурного, и мы действительно намерены доказать, что урядник Никифоров совершил ошибку. Но для этого нам нужна ваша помощь.