Ни с кем не делилась этими мыслями, а все, даже наименьшие, именно так и поняли: если бы не бабушка и не ее знахарство, не было бы уже Славомирки. Потому что Обида щедро вознаградила его ядом, более недели выводили его из тела, и потому не сразу приобрело оно силу, какая была прежде. Поэтому внуки и вовсе полюбили гостью из Тиверии. И руки целовали ей первой, когда встречали утром, и хвалу воздавали, как никто не воздавал матери Людомиле за всю ее жизнь.

А что Людомила? Была ли довольна всем этим? Да, слишком долго не знала, что такое искренность и привязанность человеческая, чтобы не заметить их и не воздать по достоинству. Она такая старательная, когда возится в доме, и такая изобретательная и радостная, когда играет с девочками. Ей-богу, Зорине и самой хочется быть тогда с ними, такими, как они. Через четыре недели, как мама гостила на Втикачи, она наверняка уверовала: все становится на круги своя, через шесть недель и совершенно уверена была: мать и не помышляет уже о возвращении в Тиверию. А ведь настал день, когда вынуждена была расстаться с той уверенностью.

— Любо мне у тебя, — сказала как-то мать Людомила, — но пора и честь знать.

Если бы Зорина это ожидала, не так близко бы приняла этот ее умысел, и от неожиданности едва нашла в себе силы устоять на ногах.

— Что это вы надумали, мама? — спросила сквозь слезы. — Или на Тиверии не наживетесь еще? Или я так противна вам, что уже и покидаете?

Все-таки не удержалась, пошла, запинаясь, к лавке под окном, села и всхлипнула. И мать тоже.

— Когда сердце болит, — оправдывала она себя и свое неожиданное намерение. — Ты тут в добре и покое находишься с мужем, детьми, а у тех, что в Тиверии, супостаты под боком. Знаешь ли, что кутригуры сидят теперь между нами и Дунаем, а наш Веселый Дол — он какой соблазн для них?

— Вы заслоните собой и Веселый Дол, и тех, что в Веселом Доле?

— Заслонить не заслоню, однако и здесь будучи, истлею. Потому что то и дело думаю, особенно ночью: что там, как там?

— Я вам не мила, вижу, — усердней, чем раньше, заплакала Зорина. — Не можете простить того, что ушла с Богданкой. А что было бы, если бы осталась при вас, мама моя, и без Богданки? Или не знаете, что я сама высохла бы на корню и вас высушила бы до конца?

— Знаю, доченька, как не знать, когда есть высушенная. Однако, стоит ли вспоминать это? Те раны давно зарубцевались, не из-за них порываюсь я в Тиверию. Говорю, тревожно там и век свой прожила в Тиверской земле, вернее, в Веселом Доле. Как я могу быть теперь без него?

И жаловалась на мать и жаловалась матери — зря Людомила не передумала того, что надумала. Кивала на полетье, говорила, оно не за горами уже, пойдут дожди, как доберется тогда при таком далеком пути и как преодолеет его?»

— Может, по зиме бы и уехали?

— Нет, дочка, сердцем чую: надо сейчас ехать. Не сказала тогда своей кровной: «Когда б вы знали мать, как пугает меня то, что слышит ваше сердце», а попрощавшись, все-таки не удержалась и крикнула в угоду своим сожалениям:

— Как же мне не пугаться и не давать волю, когда точно знаю: попрощались мы навсегда?

Хотелось или хотелось того императору, а должен признать: года не такие, чтобы преодолеть немощь. Восемьдесят третье лето проходит, как топчет на земле этой траву. А это предел. Пока давили на плечи только летом, находил в себе силу и восседал на троне, и повелевал с трона. Сейчас не способен на это. Тяжелая болезнь совершенно надломила его. Не только с империей, с собой справиться не может. А как хотелось бы… Боже праведный, как хотелось бы встать, подойти к высокому, что из него полмира видно, окна и смотреть на приволье земное, на милую сердцу империю. Солнце ведь встает. А когда встает солнце, ее дальше видно. Сразу за Золотым Рогом Босфор катит синие волны по морю, за этим морем стелются долины и возносятся горы Эллады, далее — Иллирик, еще дальше — земли Западной Римской империи, те, которые вернул он в лоно Византии. Это, если смотреть из окна на северо-запад, вдоль северных берегов Средиземного моря. На южных еще многочисленнее и ничем не хуже, если не лучше, провинции: Вифиния, Фригия, Геллеспонт, Лидия, Памфилия, Кария. Еще дальше — Исаврия, Киликия, Сирия, Финикия Ливанская, Палестина, а там — Египет с его жемчужиной на Средиземноморье — Александрией, Ливией, преторий Африки с провинциями Завгитана, Карфаген, Триполитана, Нумидия, Мавритания, наконец, Сардиния. Так это только те, что лежат на запад. А сколько их лежит на север от Константинополя и на восток? От Дакии, Мезии и Фракии в Абазии и Армении — все Византия и Византия. Свет ясный, кто будет править такой империей, когда его, Юстиниана, не дай бог, не станет? И кто способен будет править? Юстин?

О-о, какая же она всесильная, эта болезнь! Всего лишила, на все наложила твердую руку немощи. Только на мысли наложить еще не может.

Он силится лечь поудобнее, — зря, не могу одолеть вес собственного тела, хочет позвать, чтобы пришел кто-то и удовлетворил его волю, а вместо зычного голоса слышал немощный, еле слышный стон.

И Феодора не идет, и эскулапы не спешат хлопотать около императора. Неужели рано еще? Но ведь солнце давно встало, вон как развеселило уже мир. Думают, если император не зовет, лежит беспомощно-неподвижный, то все еще спит?

Гневается на всех и уже в гневе как-то переворачивается.

О чем он думал только, о чем хлопотал? Кажется, сокрушался, кто будет править империей, когда его не станет. Действительно, кто? Все-таки Юстин? Из рода Анастасия, кажется, всех убрал: Ипатия, Помпея. Постой, где всех, когда дети их остались и род, как таковой, остался. Как он, Юстиниан, не подумал раньше, что если есть хоть какой-то отпрыск рода, посягательства на властвование в империи возможно. О, боже! Должен хоть сейчас не попасть впросак, оставить завещание. Разве род Юстина простит ему, если этого не случится? Да и почему должно не случиться? С какой стати? Какой уж ни будет с Юстина император, сесть на трон и править Византией должен он. Дядюшка Юстин Первый прав, когда говорил: «Отныне власть не должна выскальзывать из ваших рук, иначе верх над всеми возьмут сенаторы-аристократы». Он, Юстиниан, вон как надежно держал ее — тридцать восемь лет. Имени Божественного удостоился. А Юстин разве не из того корня? Или образование имеет худшее, чем все аристократы? «Почему же сомневаюсь я тогда?» — рождается мысль и тут же и гаснет. Никакого сомнения: если случится так, что бог заберет, императора Юстиниана, к себе, на византийский трон должен сесть его преемник Юстин. И пока не поздно, об этом следует сказать, чтобы знали, ибо написать завещание, как написал когда-то дядя.

Опять силится дозваться к кого-то из приближенных. На этот раз не зря. То ли эскулапы шли уже к больному, или были недалеко, довольно быстро встали у ложа, а услышав, о чем хлопочет, позвали и других, в том числе и императрицу Феодору.

Повеление больного — обязанность для всех, а повеление императора — тем более. И написали, что он хотел, и на подпись преподнести не замедлили. А дошло до подписи, сам намучился с ней, и всех, кто находился около него, замучил. В какой-то момент, и с какого чуда закралось недоверие к тому, что читали ему, и не покинуло его, пока не увидел прочитанное своими глазами. Взять папирус в руки не мог, поэтому велел поднести к глазам, а те, что преподносили, никак не могли угодить. Вчитывался и вчитывался в ровные, однако затуманенные строки эдикта, и уже тогда, как убедился: написано, что надо, стал подстраиваться, как бы подписать написанное.

Чувствовал, изнемог в конец, и, видимо, испугал своей немощью всех, кто был в спальне. Забегали, засуетились, Феодора же совсем потеряла мужество: прислонилась к нему, своему мужу, и залилась истовым, хотя и тихим плачем.

Не обеспокоился этим и не говорил жене: «Не надо, еще будет время наплакаться». Лежал и слушал, жалея ее, к тому, что говорили между собой эскулапы. Лишь после того, как один из них принес напиток и попросил выпить, открыл глаза и послушался.