Однажды утром барышня Дакс, растянувшаяся у ног госпожи Терриан, спросила:

– Господин Фужер, вы живете в Константинополе, скажите мне: там действительно очень красиво?

Барышня Дакс, которую робость сковывала в присутствии отца, матери и жениха, без всякого страха решалась задавать вопросы своим друзьям из Кошкина дома.

– Константинополь? Нет, он не очень красив, вовсе не красив, хуже того.

Бертран Фужер, опираясь на ветвь лиственницы, внимательно разглядывал голубой дымок от своей папироски, в котором, быть может, ему виделись все пятьсот мечетей Стамбула, с минаретами, торчащими, как копья. Не поняв ответа, Алиса повторила за ним:

– Хуже того?

Фужер указательным пальцем стряхнул пепел, потом посмотрел на девушку, лежавшую на земле:

– Хуже того. Скорее красив, чем очень красив. Красив строгой и суровой красотой, которой вам не понять.

Господин Дакс и госпожа Дакс очень часто осаживали свою дочь такими же фразами. «Тебе этого не понять» было на Парковой улице лейтмотивом барышни Дакс, и этот лейтмотив, повторяемый сто раз в день, стал действовать на ее самолюбие, как уколы раскаленными булавками.

Но здесь голос Фужера нисколько не был оскорбителен. Как всегда, он был ласков и чарующ. Барышня Дакс почувствовала, что речь шла и в самом деле о вещах слишком сложных и недоступных пониманию маленьких девочек. И так как Фужер все-таки любезно пытался разъяснить свою мысль, она с благодарностью внимательно и прилежно стала слушать его.

– Во-первых, там страшная грязь. Вообразите город без тротуаров и без мостовых, без канализации, без дорог, почти без освещения. Улицы кривые, узкие, заваленные отбросами и покрытые грязью на целый фут. Вам это нравится?

Она подняла брови, не вполне еще поверив ему.

– Кроме того, там все разрушено. Каменные строения покрыты трещинами и насквозь прокоптели. Деревянные дома, осевшие, запущенные, развалившиеся, кажутся пьяными – как будто они не в состоянии стоять прямо. Повсюду мусор, развалины, ямы. Это не город, а кладбище. И в довершение этой тоски на каждом шагу попадаются маленькие садики, окаймляющие улицы, и эти сады не что иное, как семейные некрополи, кладбища. Турки любят жить подле своих покойников.

– Какой ужас!

– Если угодно. И город одинаков от одного конца до другого. Нет бульваров, нет улиц, нет набережных, нет памятников, – одни лишь мечети, большие груды серых камней, на которых насажены такие же серые купола. И их там несть числа. А над крышами белые минареты чередуются с черными кипарисами.

– Но это ужасно?

– Да. Не забудьте прибавить палящее солнце летом, не прекращающийся дождь зимой: грязь, липкая, как смола, высыхает только для того, чтоб превратиться в слепящую глаза пыль.

– И вы любите этот город?

Голос Фужера внезапно стал более тихим, более мечтательным и глухим:

– Да, я люблю его. Я люблю его больше, чем какой-либо другой город, больше, чем Неаполь, и больше, чем Венецию, больше, чем Париж. Стамбул, Стамбул… Вам не понять этого, маленькая Алиса, оттого что вы ничего не видели, кроме вашей умненькой и причесанной Франции или Швейцарии, как игрушечное стадо, приукрашенной лентами. И даже если б вы побывали там, вы увидели бы, что вы понимаете еще меньше, чем прежде. Я люблю ее, мою мертвую столицу, именно за то, что она мертва. Я люблю ее за могильную тишину и пустынность улиц, как улицы Помпеи! Я люблю ее за стаи ворон, все время каркающих среди кипарисов. Я люблю ее за молчаливые дома с решетками на окнах, дома, в которых неизвестно что делается; за ее суровые мечети – последний оплот и последнее прибежище последнего из богов, которому поклонялись люди; за все еще плотное покрывало, за которым женщины прячут свою красоту; за черную и гордую душу ее народа и за высокую византийскую стену, которая стоит до сих пор, окружает и охраняет ее от людей нашей расы, нашего века, – охраняет и от нашего безумия, нашей неврастении, нашей гангрены.

Он замолчал. Госпожа Терриан, опершись на колено и положив голову на руку, сбоку глядела на него с серьезным видом:

– Вы чудак, голубчик Фужер. Вы в самом деле верите во все то, что говорили сейчас?.. Или это только беллетристика?

Он не решился ответить и надул губы. Она отрезала:

– И верите, и не верите, правда? Я очень люблю вас, Фужер, но мне доставило бы большое удовольствие увидеть вас когда-нибудь искренним до конца.

Смеясь, он заупрямился:

– Милая госпожа Терриан, вы, значит, не верите в мою полную искренность, когда я говорю, что нежно люблю вас и Жильбера?

Она покачала головой:

– Ну да, да. Я сомневаюсь вовсе не в вашей привязанности к нам. У вас доброе сердце, я знаю. Но голова, голова! Вы совершенно лишены какой бы то ни было положительности. Вот теперь вы воспылали нежностью к вашему варварскому городу и даже растрогались. А пять минут назад вы и не думали о нем. И я прекрасно знаю, что, прежде чем возвратиться туда, вы не одну неделю проведете на бульварах, в театриках, у Максима, на Монмартре, если только не застрянете на добрый месяц в Ницце или Монте-Карло.

– Крайности сходятся.

– Вы осыпаете проклятиями бедную старенькую Европу и прогнившую цивилизацию. А сами – чистейший продукт той самой цивилизации, которую вы поносите! Как будто вы не сходили с ума от всего, что ни есть худшего из ее порождений, – декадентских стихов, коктейлей, загадочных женщин и самоанализа!.. Послушайте, послушайте. – Она воодушевилась и встала на ноги, приглаживая свои красивые, белые как снег волосы: – Я заранее жалею, от всего сердца жалею ту женщину, которая соблазнится вашими ласковыми глазами…

Он весело расхохотался:

– Вы знаете, их было немало.

– Та-та-та! Я говорю не про них. Несчастье заключается в том, что когда придет та, о которой я говорю, – чистая, наивная, искренняя, та, которая будет верить, что это и есть настоящее, – вы, голубчик Фужер, как дурак, сунете ее в один мешок со всеми другими и похороните в общей могиле.

Он внезапно приложил палец к губам и испуганно оборвал ее:

– Господи, Боже мой! Да замолчите же; этим вы еще помешаете мадемуазель Дакс влюбиться в меня!

Барышня Дакс, раскрасневшаяся, смеялась от всего сердца.

В другой раз, под елями, над Нионской дорогой, говорили о любви.

Погода стаяла пасмурная. Небо было пепельного цвета, и если дождь не шел, то каждую минуту мог пойти.

Однако Фужер и госпожа Терриан не обманули и пришли в условленное накануне место.

– Мы не хотели обмануть вас и заставить ждать понапрасну, – крикнула госпожа Терриан, едва завидев барышню Дакс, – но если сейчас пойдет дождь – вы будете всему виною, будете лечить меня от простуды!

Фужер с кислым видом разглядывал пейзаж: ельник по скату, долину внизу и озеро под покровом тумана:

– Все это отвратительно!

– На днях, – заметила барышня Дакс, – вы говорили, что любите дождь.

– Не в этой розовой и голубой стране. Всякое зрелище должно быть цельным. Вот в Лионе, там я люблю дождь. В Лионе, где серые мостовые обрамляют высокие дома цвета тумана. Дождь у себя дома на этих узких и суровых улицах, обрамленных зданиями, которые можно принять за монастыри. В дождь, когда легкий шум падающих капель заглушает и ослабляет все остальные звуки, лучше слышно, как звонят монастырские колокола.

– Но Лион нестерпимо уныл в дождливые дни!

– О да! Еще более уныл, чем какое-нибудь другое место! Но унылость его прекрасна, гармонична. А это!..

Он пожал плечами, повернулся спиной к пейзажу и достал из кармана книгу:

– Я окончательно сделаюсь бесформенным поэтом от вида этой размалеванной Швейцарии.

Барышня Дакс рассматривала книгу Фужера – совсем маленькую книжечку с красным обрезом, в мягком переплете красной кожи:

– На вас, верно, напало сегодня благочестие, господин Фужер! Скажите, это ваш молитвенник?