– Гм! Боюсь что нет, – вздохнула госпожа Терриан. Она наклонилась, чтоб взглянуть на заглавие книги:

– А! Переписка Леспинасс?[14] Я не подозревала в вас такой любви к классикам.

Он возмутился:

– Классики? Что значит классики? Для меня существуют в литературе только два направления – хорошее и плохое; к плохому относятся те люди, которые писали только чтобы чернила изводить; к хорошему относятся те, которые имели что сказать, те, кто в слова свои вложили мысли, – как можно больше мыслей и как можно меньше слов. Так называемая Леспинасс принадлежала к этим последним, ручаюсь вам. Вы можете представить себе, что когда она писала тому, о ком грезила всю ночь, то делала это не из празднословия.

– Неужели? – ребячливо спросила госпожа Терриан. – А отчего это должно было быть так, голубчик Фужер?

Он был страшно шокирован и ответил ей уничтожающим взглядом:

– Бесстыдная женщина! Взгляните на эту девственницу, которую вгоняет в краску свобода ваших речей!. И слушайте, это будет получше, чем те ужасные вещи, которые вы говорите.

Он раскрыл книгу в отмеченном месте:

Одиннадцать часов вечера, 1774.

Боже мой! Как недолго я вас видела, как нехорошо я вас видела сегодня, и как мне тяжело, что я не знаю, где вы сейчас! Как все меняет и как волнует любовь! То «я», о котором говорит Фенелон, только химера: я определенно чувствую, что я больше не я. Я стала вами; и для этого мне не нужно приносить никакой жертвы. Ваша польза, ваши привязанности, ваше счастье, ваши наслаждения, все они стали моим «я», которое мне так дорого; все прочее мне чуждо.

Он перелистнул несколько страниц.

…Подумать только, что я могла бы обедать с вами завтра, что я могла бы видеть вас сегодня вечером. Будьте добры, будьте щедры; отдавайте мне всякое мгновение, которое не занято у вас удовольствиями или делами. Я хочу, я должна занимать место сейчас за ними; если я требую слишком многого, не сердитесь за мое желание. Вы превосходно отгадали сегодня утром: мне нужен был ваш ответ, а не моя книга. Я хотела бы отказаться навсегда от всех книг, как уже написанных, так и тех, которые когда-либо напишут, если б это могло доставить мне уверенность, что я буду ежедневно получать от вас письмо! Вот что мне хотелось бы читать: вас я хотела бы видеть и слышать без конца. Друг мой, я люблю вас.

Он остановился и вызывающе взглянул на госпожу Терриан.

Она покачала головой не без уважения.

– Я знаю и ценю эту книгу. И все же, дорогой Фужер, нечего сказать, хорошее чтение для молодой девушки.

Барышня Дакс, полулежавшая на траве, положив голову на руку, слушала с увлечением. Фужер стал читать дальше:

Друг мой, я больна, люблю вас и жду.

– Вот, пожалуй, самое прекрасное, самое пылкое и самое точное письмо, которое когда-либо было написано. Прекрасное, как объятие и как теорема! И это письмо, написанное в смертный час, плачет беззвучно, как надгробный памятник:

Я хотела бы знать, какая будет ваша судьба, я хотела бы, чтоб вы были счастливы. Я получила ваше письмо в час дня, у меня был сильный жар. Я не в силах рассказать вам, каких трудов и сколько времени стоило мне прочесть его; я не хотела откладывать на сегодня, и я почти обезумела. Я жду вестей от вас сегодня вечером. Прощайте, друг мой. Если я вернусь к жизни, я буду счастлива отдать ее всю любви к вам, – но уже поздно.

Он читал с увлечением. Голос его, ровный и спокойный вначале, сделался проникновенным, возбужденным, стал искренним, страстным и хриплым. И он резко оборвал чтение, произнеся последние слова, рыдающее и скорбное прощание умирающей. Потом он закрыл книгу и стоял молча, опустив глаза.

Барышня Дакс приподнялась, опираясь на одну руку, а другой взяла маленькую книжечку. Она внимательно осмотрела ее, потом открыла ее с особенным, почти религиозным почтением. Закладки были шелковые. Перед текстом были вклеены чистые страницы. Две такие страницы оказались склеенными – на них было написано несколько слов, которые, без сомнения, должны были оставаться тайной. Барышня Дакс скромно перевернула страницу и продолжала перелистывать книгу. Она искала последнее письмо, «написанное в смертный час». Возвышенные слова звенели в ее ушах: «Если я вернусь к жизни, я буду счастлива всю ее посвятить моей любви к вам». Всю фразу кто-то очертил и подчеркнул ногтем. Быть может, нежной руке было больно, когда она царапала бумагу… Барышня Дакс покраснела и закрыла книгу. Изящный переплет, казалось, хранил некую тайну.

Капли дождя шуршали в елях. Но густые ветви были подобны навесу. Дождь не мочил их.

Немного дрожащий голос барышни Дакс спросил:

– Кому писала эти письма барышня де Леспинасс?

Фужер поднял голову и расправил плечи:

– Кому? Праведное небо! Чему же вас учат в ваших пансионах?

– Фужер! – оборвала его госпожа Терриан.

– Черт возьми! Вы не находите возмутительным, что барышня на выданье не знает, кто такая Леспинасс? К счастью, я здесь и могу просветить ее. Итак, невинное мое дитятко, внемлите: Леспинасс – Жюли для мужчин – родилась не помню где и от кого, в самую лучшую пору осьмнадцатого столетия. Рождение ее, обильно оплаканное ее матерью и ее отцом, которые оба состояли в браке, но только не друг с другом, на всю жизнь легло на нее особенным проклятием. Приютившая ее сначала слепая и сварливая старая дева вскоре возненавидела ее, и с полным к тому «снованием: Жюли была очень красива, грациозна и чувствительна, – добродетели, которых ее благодетельница была совершенно лишена. Изгнанная, подобно монахине двадцатого века, она обосновалась у одного из своих друзей, некоего д'Аламбера, д'Аламбер – философ, математик и скромник – давно уже любил ее, хотя никогда не говорил ей об этом. Они стали любовниками.

– Фужер!

– Сударыня, от всей души хотел бы для вашего удовольствия, чтоб это было не так! Но истина вынуждает меня говорить правду. Кроме того, вам не о чем жалеть: история была бы менее интересна, не стань они, как я только что сказал, любовниками и если бы бедная Жюли, снисходившая порой к собственному сердцу, не снизошла один раз в жизни к благородному сердцу своего друга.

Барышня Дакс подняла брови:

– Почему же они не поженились?

– Это их дело, нас это не касается.

– Так, значит, она писала эти письма д'Аламберу?

– Конечно, нет! Имейте терпение. Ей незачем было писать д'Аламберу: она видела его каждый божий день, и так до самой смерти. Но однажды, весенним вечером, неосторожный д'Аламбер познакомил ее с маркизом де Мора; а этот маркиз де Мора был, бесспорно, самым соблазнительным вельможей во всей Испании. Они стали любовниками.

– Фужер, послушайте!

– Любовниками, сударыня. Леспинасс и Мора конечно, а не Мора и д'Аламбер. О! Я не говорю глупостей. И я даже могу поручиться мадемуазель Алисе, хоть и рискую очень удивить ее этим, что любовь господина де Мора и мадемуазель де Леспинасс была не только извинительной, но была действительно прекрасна, оттого что оба они любили горячо, искренне, пылко, преданно, были готовы на любую жертву, как немногие из законных супругов.

– Et te absolvo a peccatis tuis,[15] —провозгласила госпожа Терриан. – Не забудьте, голубчик Бертран, что вовсе не к Мора относились записочки де Леспинасс, перепечатанные в вашей книжке.

– Это правда! Совсем из головы вон! Вот куда заводит слишком большое увлечение! Значит, придется добавить еще третью главу к этому историческому роману. Однажды весенним вечером Жюли де Леспинасс повстречала маркиза де Мора и сразу воспылала страстью. Однажды осенним вечером она повстречала графа де Гибера и снова воспылала страстью. Не сердитесь на нее за это, мадемуазель Алиса; существуют женщины – вы узнаете это впоследствии, – сердца которых господь Бог не озаботился снабдить громоотводом. Они достойны не осуждения, а сожаления, потому что несколько громовых ударов не проходят безнаказанно. Бедная Жюли на собственном опыте имела несчастье убедиться в этом. Раздираемая двумя противоположными страстями, равно властными и могучими, снедаемая страхом, угрызениями совести, отчаянием, она провела всю свою жизнь в слезах и страданиях, и страдала так, что в конце концов умерла.