Для подкрепления устного рассказа Фомичева решено было послать в Париж и Федорова. Они повезли с собой собственноручно написанное письмо Павловского, в котором тот детально сообщал обо всем с ним случившемся и призывал Савинкова немедленно приехать в Россию, чтобы принять руководство организацией в решающий момент ее перехода к активным действиям на всей территории Советов.

Последняя фраза была написана Артузовым с тонким проникновением в психологию Савинкова. В ней был скрытый намек, что отказ приехать в СССР накануне больших событий будет воспринят как проявление трусости. А для Савинкова оказаться в положении труса было равносильно политической смерти.

12 августа Савинков прибыл в Варшаву вместе с Фомичевым, Федоровым и супругами Дикгоф-Деренталь. Остановились в небольшом отеле. Савинков пригласил к себе ближайших сотрудников и поставил их в известность о своем решении.

15 августа, несколько изменив свою внешность, с паспортом на имя Виктора Ивановича Степанова Савинков вместе с Деренталями и Фомичевым (Федоров отправился днем раньше, чтобы обеспечить «окно») выехал к границе. Здесь его встретили Федоров, ответственный сотрудник КРО Сергей Васильевич Пузицкий и Ян Петрович Крикман, которого Фомичев знал как Ивана Петровича Батова — «своего человека» в советских погранвойсках.

Что было дальше, через много лет рассказал Я. П. Крикман:

«В тот день с утра на границу приехали Пузицкий и Демиденко. Остановились в густых кустах невдалеке от пограничного столба. Ночь выдалась темная. Время тянулось медленно; прошел час, другой, третий — все тихо. Вдруг с польской стороны замигал огонек.

— Это Андрей Павлович, — сказал Пузицкий и пошел навстречу.

Андрей Павлович подавал нам сигнал фонариком. Рядом стояли Савинков, Любовь Деренталь, ее муж, Фомичев и представители польской разведки Секунда и Майер. Пузицкий подошел к нам, поздоровался, сказал, что путь свободен. Майер и Секунда остались на своей стороне, а остальные ступили на нашу землю.

Я подошел к процессии, козырнул и в целях конспирации предложил всем сдать оружие, чтобы избежать каких-либо осложнений при дальнейшем передвижении.

Первым протянул мне свой револьвер Савинков, затем остальные. Фомичев, как старый знакомый, подошел ко мне, поздоровался за руку, словно желая показать остальным, что здесь он свой человек.

Я рассовал их револьверы по карманам и предложил следовать за мной. Чтобы переход границы не показался легкой прогулкой, повел их по петляющей тропинке в кустарнике. Савинков и Фомичев шли не за мной, а сбоку, обгоняли меня, останавливались, прислушивались. Все было тихо. Мы еще днем предупредили начальника погранотряда, чтобы не выставлял на этом участке пограничников.

Вскоре мы вышли к спрятанным в балке лошадям, запряженным в две тачанки. Здесь, чтобы не вызвать подозрения у местного населения, я предложил «гостям» надеть красноармейские шинели и буденовки. В первой тачанке разместились Савинков, Любовь Ефимовна, Пузицкий и Андрей Павлович в качестве возницы. На второй — Фомичев, Александр Деренталь и я, а кучером у нас был пограничник. Доехали до большого озера в 12 километрах от Минска, сделали привал. Я предложил «гостям» снять шинели и буденовки: пограничную зону миновали, и теперь не опасно ехать в штатском. Постелили шинели на траву, сели. Фомичев достал из саквояжа бутылку вина, закуску. Он чувствовал себя хозяином, суетился, и весь его деловой вид убеждал «гостей» в том, что опасность миновала и можно отдохнуть. Разлили вино по стаканам, Пузицкий и я пить отказались.

— Вы с дороги, устали, вам сейчас спиртное нужнее, — пояснил Пузицкий.

Покончив с едой, сели в тачанки, поехали дальше. В километре от города остановились.

— Борис Викторович, — сказал Пузицкий, — в город лучше войти пешком и не всем сразу.

Савинков согласился».

Было около семи часов утра 16 августа 1924 года, когда они вошли в предместье Минска. Здесь из осторожности разделились на три группы: Савинков, Любовь Деренталь и Пузицкий и отдельно от них Александр Деренталь должны были разными маршрутами проследовать в заранее подготовленную квартиру на Захарьевской улице, 33. Фомичев и Крикман — в гостиницу.

В гостинице на Советской улице Фомичев был немедленно арестован и отправлен на вокзал — там уже был приготовлен для приема «гостей» специальный поезд.

Савинкова и Деренталей встретили более приветливо — сначала накрыли стол, дали возможность Савинкову поделиться своими впечатлениями о переходе границы, ближайшими планами. «Так вот ты каков», — думал про себя Артузов, глядя на невзрачной внешности маленького человека с высоким лбом, редкими волосами и срезанным подбородком. Только глаза, острые, умные, тяжелые, выдавали в нем незаурядную личность.

Так же внимательно слушали рассказ одного из столпов контрреволюции заместитель Артузова Роман Александрович Пиляр и Сергей Васильевич Пузицкий. Один только Федоров, полуприкрыв глаза, отдыхал возле окна в мягком кресле. Ему разглагольствования Савинкова за долгие дни личного знакомства изрядно успели надоесть.

Позволив Савинкову выговориться, Артузов выразительно взглянул на Пиляра. Роман Александрович поднялся, словно желая произнести очередной тост, но вместо этого сказал как-то очень обыденно:

— Вы арестованы, Савинков! Вы в руках ОГПУ!

В тот же день специальным вагоном Савинков, Дерентали и Фомичев были доставлены в Москву. Всю дорогу Савинков молчал, только во внутреннем дворе здания на Лубянке, выйдя из автомобиля, глухим голосом произнес:

— Уважаю ум и силу ГПУ!

Следствие по делу Савинкова было проведено в кратчайший срок — всего за десять дней, поскольку чекисты уже давно располагали всем необходимым для этого материалом о его контрреволюционной деятельности. Принципиально важные допросы Савинкова проводил сам Артузов, остальные — его заместитель Пиляр. На одном из первых допросов Артур Христианович спросил Савинкова об условиях содержания под стражей. У арестованного никаких претензий не было: во внутренней тюрьме ему обставили неказенной мебелью две комнаты, где он и жил с Любовью Ефимовной, которой, кстати, никакого обвинения предъявлено не было. Савинкову доставляли газеты, а позднее, после завершения суда, разрешили переписку, прогулки не во дворе, а в парке Сокольники, куда его возили на автомобиле.

Артузов допрашивал подследственного по хорошо продуманному плану, задавал только ключевые вопросы, помня ленинское замечание: если факты подбираются для доказательства выводов, то это будут уже не факты, а «фактики», которые являются игрушкой или кое-чем похуже.

— Как видите, мы добились многого, располагая ограниченными возможностями, — сказал он как-то.

— Я вас поздравляю, — без тени иронии отозвался Савинков, — у вас оказался верный разведывательный прогноз. Я оказался тем дураком, который смотрел на начало, умный всегда заглядывает в конец. Надеюсь, вы не предстанете передо мною адвокатом дьявола. Такие есть в римской католической церкви, они изучают все факты из жизни покойного затем, чтобы определить, можно ли усопшего причислить к лику святых.

— О нет, — засмеялся Артузов, — какой же я адвокат дьявола? Просто я хочу все знать о вас. Что касается ваших преступлений, они нам известны, многие даже в деталях. Меня интересует ваша психология, ваше отношение к нам, возможно, вы расскажете и о наших слабостях, которые мы, люди в разведке неопытные, порой проявляем, оказавшись в чужом нам, враждебном мире.

— В моей душе прошел экстренный совет, и вам я отвечу: вы сильнее, гораздо сильнее, чем мы. Вы сосредоточеннее, что ли, в своем замысле, у вас кругом, как я убедился, сильная поддержка. В годы революции я уже имел дело с ЧК. Лишь один раз мне удалось завербовать вашего сотрудника, некоего Эрдмана, да и тот оказался не тем человеком. Никакой пользы я от него не получил. У вас великая преданность. Вы не ждете, когда растает снег, а своими действиями сами способствуете, чтобы он растаял быстрее.