— А вы не думали о ложности своей борьбы? Что вы могли предложить народу? Посадить на его шею Врангеля, Маркова или, еще хуже, нового царя Николая Николаевича?

Ответ Савинкова оказался достаточно неожиданным.

— Думал. И был близок к тому, чтобы прекратить не только борьбу, но и вообще какую-либо политическую деятельность.

Артузов и виду не показал, что удивлен. Спокойно спросил:

— Были близки? Почему?

Савинков ненадолго задумался. Потом ответил:

— Для политика цель всегда существует в двух ипостасях. В первом смысле — как конкретная задача, решение которой и есть желаемая цель. Второй смысл куда более глубок. Он связан с мотивацией деятельности. Отвечает уже не на вопрос «что» требуется сделать, но «ради чего». Вот это-то ощущение «ради чего» я и утратил некоторое время назад.

— Вы утратили, иными словами, надежду, что ваш «Союз» когда-нибудь сумеет свергнуть Советскую власть? Но он и не имел на это ни малейшего шанса, никогда не имел.

Савинков поднял голову, спросил с неприязнью:

— Почему вы так уверены в этом?

— Если угодно, попробую объяснить, — охотно согласился Артузов. — С политической точки зрения ваш заговор был бесперспективен, потому что лишен какой-либо значительной базы. Народ на нашей стороне, а не на вашей. С точки же зрения профессиональной он был обречен с первой же минуты своего зарождения. Мы знали, предвосхищали каждый ваш шаг. Более того, самые важные из них мы же определяли. Как вы теперь знаете, Андрей Павлович Мухин — наш сотрудник. ЛД в природе никогда не существовали. А ваши самые доверенные люди — Зекунов, Фомичев, Шешеня, даже Павловский — тоже работали на нас. Как и многие другие бывшие савинковцы, они утратили веру в правоту вашего дела…

Савинков стиснул зубы так, что кожа туго натянулась на скулах.

— Я догадывался кое о чем…

— На что же вы рассчитывали в таком случае?

— Это важно для следствия? — с иронией спросил Савинков.

Артузов покачал головой.

— Не слишком… Следствие, опять же, как вы понимаете, располагает в достатке абсолютно доказательными уликами ваших преступлений против народа. Я нарочно употребил слово «народ», а не выражения «Советский Союз» или «Советская власть». СССР и Советскую власть вы не признавали, но ведь вы всегда утверждали, что боретесь за счастье народа…

— Вы правы, — с глухой тоской подтвердил Савинков.

Савинков молчал. Артузов между тем продолжал:

— Ваш индивидуальный террор до революции был бессмысленной авантюрой. И преступной. Потому что на нем вы погубили лучших людей своей партии. Честных и искренних в своих трагических заблуждениях. Ну а в семнадцатом году, когда вы пошли на союз с генералом Корниловым, на кого же был направлен ваш террор, уже, кстати, далеко не индивидуальный? А Рыбинск? А Колчак? А бандитские рейды Булак-Балаховича и Павловского? Чью кровь по вашему приказу они проливали? Не царских губернаторов и полицмейстеров. Народа российского! Рабочих и крестьян! Странная любовь…

Артузов захлопнул папку с «Делом».

— Уверен, — глухо сказал он, — что, если бы вы с Азефом не погубили бы без всякой пользы для революции, а скорее во вред ей Каляева и Созонова,[4] они сегодня были бы в наших рядах, а не с вами, Савинков. Но дело не только в этом. Тогда, в предреволюционные годы, народ не оценил вас как своих спасителей. Сегодня же он распознал в вас своих врагов.

— Я глубоко сожалею об этом, — тихо ответил Савинков. — И это понимание, а не предстоящий приговор наполняет сегодня мою душу страхом. Я не ответил еще вам, на что я рассчитывал, когда направлялся сюда из-за кордона, хотя интуиция меня предостерегала от этого шага. Я сохранял надежду, что ЛД действительно существует, что есть какой-то достаточно широкий пласт народа, который верит в правоту моего дела. Оказывается, ничего нет. И никого… Пустота… Вам этого не понять.

Артузов встал с кресла, допрос был закончен. Поднялся и Савинков. Движения его были вялы и неверны, словно у глубокого старика. Глаза потухли. В какой-то отрешенности он выдавил сквозь зубы:

— Мне теперь все безразлично, в том числе и моя участь. Я уже человек не живой…

Артузов нажал на кнопку звонка, вызвал конвой. Савинкова увели.

27—29 августа 1924 года состоялся открытый судебный процесс по делу Бориса Викторовича Савинкова.

По всем пунктам предъявленных ему обвинений Савинков признал свою вину. В последнем слове он сказал:

— Для меня теперь ясно, что не только Деникин, Колчак, Юденич, Врангель, но и Петлюра, и Антонов, и эсеры, и савинковцы, и грузинские меньшевики, и Махно, и Григорьев, и даже кронштадтцы не были поддержаны русским народом и именно поэтому были разбиты; что, выбирая между всеми разновидностями бело-зеленого движения, с одной стороны, и Советской властью — с другой, русский народ выбирает Советскую власть… Всякая борьба против Советской власти не только бесплодна, но и вредна.

Арест Савинкова, его изобличительные показания и полное раскаяние на суде внесли раскол в эмигрантские движения, явились тяжким ударом советской контрразведки по планам западной реакции. Сам Уинстон Черчилль писал Сиднею Рейли в сентябре: «С глубоким огорчением я прочел известия о Савинкове». Еще бы!

Суд приговорил Савинкова к высшей мере наказания — расстрелу. Однако по представлению самого суда в тот же день, 29 августа, Президиум ЦИК СССР, «признавая, что после полного отказа Савинкова… от какой бы то ни было борьбы с Советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу… и полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс…», заменил ему смертную казнь десятью годами тюремного заключения.

«Феномен Савинкова» много лет не давал покоя его западным «биографам». Прежде всего их сбивала с толку сама арифметика. В самом деле: между арестом Савинкова и началом судебного процесса над ним прошло всего-навсего двенадцать дней. За этот короткий срок злейший антисоветчик, непримиримый враг СССР пришел к безоговорочному признанию Советской власти! Это казалось невероятным, невозможным, немыслимым! Объяснения на Западе давались самые фантастические: от первого, которое приходило на ум людям, мерившим все по собственным меркам (дескать, Савинков пошел на поводу у обвинения, чтобы спасти свою жизнь), до совершенно уже бредового — якобы на скамье подсудимых находился не Савинков, а загримированный под него артист.

Всего одиннадцать дней работали с Савинковым перед судом Артузов и Пиляр. Это ничтожно мало для подготовки судебного процесса над обычным преступником. Этого оказалось вполне достаточно, если учесть, что по одну сторону стола в следственной камере находились такие выдающиеся чекисты, как Артузов, Пиляр и Пузицкий, а по другую — человек такого быстрого и решительного ума, как подследственный Савинков. Хитрить с Савинковым, расставлять ему обычные следовательские ловушки, каверзные вопросы и т. п. не приходилось. Задачи уличить Савинкова в содеянных им преступлениях против СССР не стояло: тут, что называется, улики были налицо и в предостаточном количестве. От Артузова требовалось нечто принципиально иное: убедить Савинкова в бессмысленности его борьбы против Советской власти, доказать ему, что народы бывшей царской России, рабочие и крестьяне в первую очередь, считают эту власть своей собственной, кровной властью и никогда не поддержат против нее ни его, Савинкова, ни каких-либо других «освободителей».

Иначе говоря, Артузов и Пиляр должны были показать Савинкову, что преступления, им совершенные, были преступлениями не только против государственного и политического строя СССР — это Савинков понимал и на это шел, — но и тягчайшими преступлениями против того самого народа, борцом за свободу и счастье которого Савинков себя выдавал. В этом была политическая задача всей операции «Синдикат-2», в этом заключался ее политический итог, подвести который должно было уже не ОГПУ, а советский суд. Только так и можно было сорвать с Савинкова маску идейного борца и обличить савинковщину как контрреволюционное политическое течение, подписать ему смертный приговор, что, кстати, вовсе не обязательно связано было с вынесением, а тем более приведением в исполнение смертного приговора самому Савинкову.