Матвейка лицом в отца пошел, а Клавдейка в мать задалась — собой хороша, да и расторопная.

Матвейка тосковал в избе, словно чижик, в клетке, все на волю рвался. Зимой сапожишек нет, вылезет он из лохани — и прямым сообщением на печку, заляжет под дерюжку, лежит, слушает, как ветер в трубе посвистывает. Зажмурит глаза, весну с летом вспоминает, не дождется теплого солнышка.

А придет весна-красна, выпадет для Матвейки досужный час или праздник какой, и завихнется он босиком за реку, на луг или в лес. Цветы собирает, любуется, цвет с цветом сличает. Крепко смекал, какой цветок с каким сроден, какой какому противит. На закате сядет у завалинки и смотрит, куда солнце садится. Облака в это время разных цветов бывают, разнаряжены, как девки на гулянке. Матвейка все и всматривается в их наряды, пока из глаз слеза не забьет.

И все-то он что-нибудь писал да мазал, — устали не ведал. Коли бумаги и карандаша нет, — обдерет бересточку, найдет уголек и — за свое дело. На что ни взглянет, как живое спишет; дом какой, дерево ли, лицо ли. Однова отца с матерью на стене списал углем, да и здорово.

Мало-маля подрос Матвейка, определил его отец в набойню к старику-заводчику, на антипьево заведенье. А Клавдейку в присучальщицы отдал на ту же ткацкую.

Заводчиком у Антипы служил Максим, человек золотых рук. Пришелся ему Матвейка по душе. Не ленив, в работе понятлив, кисточку в руке держит метко. Через год хотел мальца за грунтовщика поставить, да тут один грех вышел. От неча делать оторвал Матвейка бумаги лоскуток и давай выводить Антипу, да так колюче, что ой, ой… Сидит за верстачком и не замечает, что Антипа на тот раз вошел кошачьим шагом и глядит через плечо. А потом цоп бумажку из-под самого носа.

— Ты кого намалевал: своего хозяина? Мор на меня напустить хочешь?

Выморочный-то больно смерти боялся.

— Вон с моего заведенья, чтобы и духу твоего здесь не было!

И уволил, как ни просил за своего подручного старик-заводчик.

Стали матвейкины отец с матерью гадать: что делать?

Около Владимира жил у Матвейки дядя Павел, стало быть, отцов брат. По приходам ходил, церкви расписывал. Матвейкин отец встрел брата владимирского, перемолвился с ним, приехал домой и говорит сыну:

— Ну, Матвейка, ты все заборы углем размалевал. Поведу тебя завтра к дяде Павлу на обучение. Надо же тебя какому ни есть ремеслу обучить.

А Матвейка и рад: это дело ему по душе.

В работе он устали не знал. Сначала краски растирал, кисти подавал. Другие годами учатся, да не всякому дано в мастера выйти. А у Матвейки все колесом катилось. На что ни взглянет — все сделает, морщинку провести — проведет, складку на ризе нарисовать — нарисует, свечу краской зажечь — зажжет: мазнет разок, другой кисткой, глядишь — свеча горит.

Все бы хорошо, да по сестре тоска задолела. Бывает человек только глянет, словом не обмолвится, посидит с тобой рядышком, и то много весит. Вот Клавдейка такая была. Она тоже по брату скучала. Сколько раз, бывало, под праздник сдобняков-пирогов фартук приносила. Все боялась, не заморился бы братец. С выручкой Матвей не забывал сестрицу; пойдет на базар, у астраханского купца купит кашемирской шерсти шаль али шелковой полоски на платье, — отдаривал сестру.

Матвейка у старых-то богомазов учился, мастерство их перенимал, но сразу как-то и свою тропинку нашел. Хвалил Павел Матвейку. Говорил:

— Глаз у тебя острый, рука меткая, кисть тебя слушается. С такой кистью нигде не пропадешь.

Скоро стал Матвей за мастера править. Вздумал он попытать счастье — свою артель собрать. Собрал.

В ту пору как раз Антипа в Макарьеве на базарной площади церквушку выстроил. Поговаривали, будто незадолго перед этим была у хозяина история с браковщицей Машей. Полгода она на фабрике не проработала, — зачастил Антипа к браковщицам: то картуз забудет, то трость. Маша с тех пор покой потеряла. Добился-таки Антипа своего. О святках сняли Машу с переклада в Напалковском пустом сарае полотном. А выморочный в Макарьеве церковь вывел. Вот стены-то в ей и требовалось расписать.

Отправился Матвей в Макарьев, подрядился, задаток получил. В кабачок зашел, с почином выпил косушку, все, как полагается. В Макарьеве ярмарка как раз была, много народу съехалось из разных городов, а больше всего ивановских горшечников с холстищами да с миткалями. Пошатался Матвей по ярмарке, на товары полюбовался, к ситцам приценился, на народ посмотрел. С понедельника, милок, благословясь, и к работе приступил.

Теперь, думает, руки у меня развязаны, сам себе хозяин, как хочу, так и делаю, никто мне не указчик, никто мне не приказчик.

Под окном — шум. Раньше ярмарки-то по целому месяцу бывали. И все-то Матвей в окно видит: купцов, что за прилавками стоят, покупателей, что до седьмого пота торгуются, старух да стариков — нищих, что на церковной паперти копейки собирают.

За месяц с небольшим Матвей, что полагается, выполнил. Повеселел, руки о фартук вытер, слез с подмостей.

Как раз в тот день и приехал в Макарьев Антипа, сам проверить решил, все ли к открытию готово.

Походил выморочный до церкви, поглядел и говорит Матвею:

— Помню я тебя, ты у меня в набойной дело портил, а теперь сюда пришел. Кисти свои сожги и пепел развей по ветру.

Сторожу приказывает:

— Запри храм на замок, никого не пускай. Придут другие мастера, напишут все заново.

Понял Матвей, что дело оборачивается невыгодно. Спрашивает:

— Скажите на милость, чем моя работа не соответствует?

Антипа и пошел выкладывать.

— Кто это? — на одну иконку показывает.

— Это святая Параскева.

— Вот так Параскева! Посмотри глаза-то какие? Горе у нее земное, ни дать, ни взять — это нищенка, что на паперти сидит, гроши собирает.

У «Суда божьего» тот же разговор:

— Рази это грешники? Это торговцы с ярмарки. А ты их в грешники произвел! Праведников прямо из-за ткацкого стана на страшный суд привел. В них должно быть смиренье и кротость, а ты отчаянье в глазах написал. Глядя на них, человек не о смирении задумается, — смятением душа его исполнится.

Таким порядком он всю Матвееву работу и разнес. Выслушал Матвей, прекословить не стал: разве выморочного переспоришь?

С пустом и вернулся богомаз из Макарьева. Кисти на полку положил, голову повесил, ничто его не веселит. Клавдейка и так и эдак успокаивает — парень смутный сидит.

Пришлось и ему челнок гонять. Поставили у двери третий стан, в избушке повернуться стало негде. Челнок гонять — не иконы писать, а тоже смекалка требуется. День за день, Матвей вроде и челнок полюбил. Отец с матерью за ним не угонятся.

Купцы поедут в Астрахань или в Нижний — привезут своим дочкам да женам персидских тканей. Ну те и разгуливают в своих празднишных нарядах, девок ивановских дразнят. Матвей поглядит, бывало, на такие наряды и толь ко пальцами щелкнет: вот это да, это — мастера, умеют дать лицо товару. Нам бы эк-то…

Ровно облачко на него наплывет. Так весь и затуманится. Не то, чтобы завистлив он был, а вот что-то гложет его. На цвет, если он искусно положен, спокойно глядеть не может.

Весной дело было. Раскинули у Поганого пруда холсты. Избенка Матвеевых родителей как раз против стояла. На лужайке пестро так, цветисто, красиво. Всякие: белые, красные, синие — наподбор, какой хошь цвет выбирай. И небо голубое, голубое.

Залюбовался Матвей лужавинкой. Пошел по лугу, целую охапку цветов набрал, ровно павлиньим хвостом закрылся. Отец с матерью на коче сидят, гусей отпугивают, больно птица недогадлива, не глядит где что.

Матвей подошел к миткалям и давай цветы гроздьями раскидывать, да не как попало, а с разбором — какой цветок к какому.