— У меня такого миткаля в помине не было. Пройдите, посмотрите по клетям, кто такой миткаль ткет.

И дает намек на Герасима.

Пошли к Герасиму во двор, а у него, сеном закидан, целый воз такого миткаля стоит, того самого, что в последний раз с базара непроданным привез.

Так и выкрутился Петр, а Герасима утопил. На язык-то Герасим был не мастер. Тыр, пыр, ничего путного за себя сказать не умеет.

— Твой миткаль?

— Мой.

— Сам выткал?

— Нет!

— А откуда взял?

— Сказать не могу.

Не хотел он нарушать наказа Березового хозяина.

— А еще у кого такой миткаль есть?

— Пожалуй ни у кого.

Петра он не выдает.

Взяли Герасима под стражу.

Петр и вовсе духом воспрянул. — Ну, — думает, — теперь ни с кем не придется миткалем делиться. Весь пай будет мой. — И немедля к бабе Герасима заявился:

— Продай Пеганку, он теперь тебе не нужен. Твово мужика на поселение отправят. Я все узнал.

Та было сперва не соглашалась, а потом уступила, послушала Петра, продала, чтобы судье подарок сделать, мужа выручить.

Запряг Петр двух коней и лунной ночью подъехал согнутой березе, забрался в чащобу. А навстречу ему дед.

— Где Герасим?

— Пропал. Не жди его больше. Правду нарушил.

Погоревал старик:

— Жалко мужика. Как это я опромахнулся?

Петру он не отказал, два возка миткаля сподобил.

И пришла тут Петру такая гнилая мыслишка:

— А порешу-ка я вовсе старика. Заделаюсь сам березовым хозяином.

С выручкой на ярманке вина корзину купил. Половина в черных бутылках, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые-то яду. И сразу к старику. А тот за своим делом: в куски миткаль катает. Петр с обнимкой да лаской:

— Дедушка, давай гульнем на радостях. За все твое добро хочется добром отплатить. Я для тебя самых наилучших вин припас.

— Что же, давай чокнемся! — старик не против.

Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки налил, себе из черной.

Чокнулись. Только было старик кружку ко рту поднес, да задумался. Достал ножичек-складничок, надрезал кожицу на березе, слезы березовые потекли. Подставил старик свою кружку.

Петр к нему:

— Зачем ты это?

— С лесной-то водой слаще, — отвечает Березовый хозяин.

Выпили по кружке, да по другой, да по третьей. И пошло дело. Старику Петр Из зеленых бутылок наливает, себе из черных. Видит Петр, что дедка порядком захмелел, а с ног не валится. Даже в сумленье Петр впал: с чего бы это. И вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот и не дышит.

Петр скорее с ножом к березе. Полоснул, а заместо миткаля-то береста простая. Он к другой — и там тоже. И у третьей не лучше. Почитай, половину леса обегал, ни на одну миткалевую березу не напал. Он обратно: хоть бы готовый-то миткаль не проворонить. Подбегает, а и там груда бересты лежит, баранчиками свернулась. Тут Петр столбом встал.

А в эту минуту дед поднимается, как ни в чем не бывало. Ни хмелинки в нём. И глаза сердитые, инда искорки мечут.

— Прошибся ты, Петр.

Потемнело небо. Луна пропала. И такие ли тучи надвинулись со всех сторон, гром ударил, ровно земля рушится. Лес трещит, стонет.

Петр, было, бежать. Да куда там! Вперед сунется — молния перед ним так в землю и вопьется. Назад подастся — и там молния. Он кричать:

— Дедка, прости! Дедка, спаси!

А ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Понял мужик: гибель подходит. И тут увидел он рядом толстую старую березу, а дупло в ней — стоймя войдешь. Сунулся Петруха в то дупло, не успел влезть, а с неба молния угодила как раз в ту березу, инда застонало дерево стоном человеческим.

Деревенеют у Петра ноги. Стонать стонет, а слова не скажет. Затягивает его береза в себя.

Дед и говорит ему:

— Вечной мукой тебе изнывать. И за то, что народ обманывал, лишние копейки брал, и за то, что тайком в березняк ездил, а сегодня руку на меня поднял. Но это еще полбеды. Никогда тебе не простится, что помогал ты врагам родной земли, соседа своего, праведного человека, загубить вздумал.

Отошел старик от березы, и стал лес утихать.

А утром, как мужики судье все объяснили, что Герасим с ними против чужеземцев воевал, так выпустили его.

После этого нет-нет Березовый хозяин ему кусочков десяток миткаля и подбросит.

А страшная береза и сейчас скрипит, по ночам проезжих пугает.

ЖИВЫЕ ГЛАЗА

За Негорелой, на горе, дом белый в три этажа стоял. Вокруг дома ограды с решетками, сад с беседками да ранжереями, все честь-честью. Под белыми столбами у дверей девка каменная небольшой простынкой для виду прикрывается.

В дому всякой всячины тоже видимо-невидимо: и золото, и серебро, и фарфор, и хрусталь, и ковры, и шелка заморские. По потолку небо списано: тут и месяц золотой и звездочки. У каждой комнаты свое лицо: то малиновая, то поднебесная, то дубом отделана. Там столы, стулья, всяка небель под такой же цвет.

В хоромине той, что твой министр царев, Антипа жил, полотняными заведениями во всем крае ворочал. Антипка выморочный, да Антипка выморочный — за глаза ему другого звания и не было. Правда ли, нет ли, но слух был, что отец с родной дочерью его прижил. Жизнь у него ломаная получилась. Когда спокоен, так ничего, а бывало, что и накатывало. Разбередят купчишки, обманут, или в деле не запаит что, и начнет валяться. Идет, идет, ткнется средь улицы — и давай руками, ногами колотить-молотить, и изо рта пена. Ну, думают, сейчас чорту душу отдаст. Ан нет. Полежит, отдышится, встанет и пойдет. Дома волосы рвать, плакать примется, словно баба. И к лекарям ездил, и знахарки над ним читали, да все попусту.

После хвори-то он на свой фабричный народ глядеть не мог, всех бы, кажется, живыми в землю закопал. Правда, рук не прикладывал. Можа бы другого и стукнул, да больно немощен был: кости да кожа, волосенки реденькие, бровей вовсе нет. И в лице ни кровинки, диви, он весь век за станком стоял да пухом дышал. Так уж от природы, знать, крови хорошей недоставало.

И приплоду у него не получалось: то мертвенького жена принесет, а то поживет детище годок-два — и на погост. Дал было бог девку, лет до десяти дотянула, да и у той руки, ноги отнялись, слегла, годов пять помаялась и тоже померла.

А уж выдумщик да привередник был!

Бывало, когда именинник, прикажет от дому до фабрики ковер красный разостлать, карету заложит с золочеными скобами и выкатит по ковровой дороге; колеса, как по воздуху, катятся, не стукнут. Любил потешиться. Видел, что корня в жизни не остается.

И еще была у Антипы выморочного одна приметка: к девкам приверженность имел. В чем душа держалась, а как увидит красотку из фабричных, так к себе в контору и тащит. А потом примется грех замаливать, церкву строит, часовню ставит аль икону покупает. Немало девок из пруда вылавливали да из петли вынимали.

Против антипиной хоромины, через овраг, у Поганого пруда стояла избушка полуразваленная в три оконца. Жил в ней мужичонка один, ткацким делом промышлял. В избе два стана: один у окна, другой у двери, повернуться негде. В те поры печи топили по-черному: трубы не было, затопят, а весь дым в избу идет, глаза ест, в нос лезет, чиханье забьет, хоть из избы беги.

Родились у этого ткача-работяги сын да дочка. Сына-то Матвейкой назвали, а дочку Клавдейкой. Обрадовались: подмога растет, под старость опора. Дружно росли ребята, один без другого шагу не ступит. Принесет отец с базара ландринку — и ту пополам делят.

Стали подрастать Матюшка с Клавдейкой, едва из зыбки вылезли, а отец уж норовит их за стан посадить, в свое дело окунает. Сам ткет, ребятам тож работу дает. В углу лохань с водой стоит, в ней миткаль на отбелку отмачивается. Поставит отец Матюшку с Клавдейкой в лохань, даст в руку палку, держатся они за палку, — не упасть бы, а сами, голоногие, холсты отминают. Вода в лохани холодная, ноги зайдутся, губы посинеют. Только и отдохнут, пока холсты вынимают или воду меняют, а там опять за свое дело принимаются. Вот какая жизнь-то, милок, была!