Долго так слонялся Бурылин с фабрики на фабрику.

Встретился он на гарелинской с набойщиком Федотом. Тот заводчиком на верстаке работал, всему куску лицо задавал, первая борозда его была. Как он обозначит свою линию на полотне, помощники за ним доделывают — грунтовщики, расцветчики. И такие ли Федот ситцы набивал, что и красиво и прочно: носи — не сносишь, стирай — не состираешь. Резчик к тому же был незаменимый: днем с огнем таких наши фабриканты искали, в набоешной его на вес золота ценили.

Другие набойщики чужими «набивными» работали. У самих-то мастерства нехватало доску вырезать, манер выдумать. А Федот сам до всего доходил. Пальмы нет — грушу срубит и так тонко вырежет, тютелька в тютельку, что диву даешься.

Вот раз заглянул Бурылин на Кабацкую в кабак. Видит: Федот за столом сидит, косушку пропустил, требухой закусывает, сбитнем запивает. Подсел к нему Бурылин. Слово за слово, разговорились. Всяк о своем печалится. Бурылин на жизнь жалуется, работенки денежной не находит. Спросил Федота, много ли тот получает.

— Три целковых на день выгоню, — отвечает Федот.

— Ах, паря, три целковых, немало! А много ль проживешь?

— Гривен пять в день.

— Где столуешься?

— При фабрике.

— Так у тебя два с полтиной чистоганом остается… Да я бы на твоем месте давно свою светелку открыл аль прядильню. Мужиков нанял. Ты бы сам ко мне пришел, я бы тебе не трешну, а пятерку положил.

А Федот в ответ ему:

— Горяч ты парень, как я погляжу. Мне и без светелки добро. Жить-то немного осталось. Не привык на чужой спине кататься. Смолоду не научился, а под старость и подавно грех на душу брать не хочу.

Бурылину федотовский заработок занозой в душу вошел, да не знает, с какого бока к этим деньгам подъехать.

— Выучи меня твоему ремеслу, — просит он заводчика.

Федот не из таких, чтобы свое ремесло за семью замками прятать: сыновей у него не было, искусство передавать некому.

— Обучить-то, — говорит, — не шутка. Погодишься ли ты? Тут тоже, братец, смекалка нужна. А пуще всего глаз зоркий да рука меткая. Многих я учил, да что-то ни у кого по-моему не получается, набивают кой-как, грунта могут делать, расцветчиками вышли, а заводчиками — нет. Однако попытаться не заказано.

Еще косушку заказал, крикнул половому:

— Принеси-ка, милый, уголек из горнушки.

Тот принес. Федот грамотку положил, дает задачу Бурылину:

— Глянь на блюдо, вишь какая земляника намазана. Переведи ее на лист.

Бурылин взял уголек, приноровился да, не торопясь, и перевел на грамотку. Вышло не больно казисто, но для первого раза терпимо.

Федот повертел, повертел грамотку и говорит:

— А што, паря, из тебя толк будет. Сноровка есть. Коли возьмешься за разум, на заводчика со временем погодишься. А на грунтовщика и гадать нечего: пойдет. Учить тебя не прочь.

Прямо за столом и стакнулись. И платы никакой Федот за обученье не потребовал.

Утром Бурылин в набоешную пожаловал. За верстак рядом с Федотом встал. Кисло в набоешной, запашок — не хвали, слезу с непривычки у Бурылина выжимает. А парень здоровый, маковкой под потолок, глаза на выкате, волосы в ржавчину ударяют, кулаки, что твои гири пудовые. Федот ему как раз по локоть. Старичишка так себе, трухлявенький, грудь впалая, спина дугой, бороденка клинышком, на волосах ленточка, очки ниткой подвязаны и ногти разноцветные.

Почали работать. Федот Бурылину наказывает:

— Смотри, не зевай, паря, на ус наматывай. Я словом учить не горазд, сам с глазу у батюшки перенимал, и ты на глаз больше прикидывай. Краску словом не почувствуешь, а глаз сразу скажет, где хорошо, где плохо.

Федот всей артелью руководит, за ним помощники подчищают, а Бурылин пока последним номером, ученик. Ясно, сразу не доверишь грунт набивать, приглядеться надо.

Федот за верстаком, как водится, доску положил, сукно раскатали, миткаль разостлали, Федот штрифтовальный ящик под руку поставил, в кружку крахмалу густо налил, клеенку припас. Дело хитрое. Цветочек на ситце не сразу получается. Еще подумаешь сначала, как его смастерить.

Пошло дело колесом. Федот за заводчика на миткале, как бы походя рисунок вывел. Лента к грунтовщику пошла, тот грунт набил, дальше передал. Другие давай краской красной расписывать. А расцветчики принялись за свое: ситец голубой краской расцветили. И не узнать куска: ожил. Однако краска непрочно сидит, и яркости той нет.

— А мы сейчас ее, голубушку, веселей улыбаться заставим, — говорит Федот. — Посмотри, ученичок, как ситец до дела доходит.

Таскальщики куски на шесты подняли, в заварку потащили. Федот Бурылина за собой тянет.

— Все ступени, — говорит, — ты должен пройти, тогда из тебя толк получится, и краски тебя будут слушаться, ты капризы их понимать научишься.

А на заварке хуже, чем в набоечной. Стоит избушка на курьих ножках, ни потолка, ни полу, одна крыша. Дров поленницы, печи да котлы, над котлом баран.

Федот толкнул Бурылина — что зря стоять, помоги мужикам барана вертеть, а то вишь рубахи у них взмокли, соль выступила.

— «Посирите» ситчик, — советует Федот.

Посирить, так посирить. В котле жидкий коровий помёт разведен. Бухнули туда ситец. Это на закрепу, потом и в краску пустили. Принялись баран вертеть. Вертели, вертели, инда у Бурылина чортики в глазах замелькали, а уж то ли не здоров был мужик. Концы у ситца связаны, ситцевому ремню конца нет. Опосля в другую дверь на реку в мытилку поволокли, оттуда в бельник. Долго Федот Бурылина водил.

— Теперь видишь, как цветочек получается, — спрашивает.

А Бурылин никак не отдышится. Понял, что недаром Федоту три целковых даются.

И все ж-таки не отступился, хотя не о мастерстве, а о деньгах думал. За год многое раскусил. Попытался сам манер вырезать, достал грушевую доску, потел, потел, но не больно-то получилось. Федот посмотрел, говорит:

— Такой доской горшешники в старое время у себя в избе орудовали. А на нашей мануфактуре она, нам не к лицу. Устарела. Тонкости нет. Ну, — успокоил, — ничего, дойдешь.

Год прошел, другой миновал, третий покатился, день за днем, неделя за неделей. Покоя не ведал, ночей не спал, все манеры строгал, целу поленницу красного дерева перевел. И с каждым разом манер лучше да лучше получался. До того дошел, что однова Федот взял манер у Бурылина, в дело пустил и сам, пожалуй, больше ученика радовался. А править должность заводчика Бурылин все ж-таки не наловчился. За грунтовщика еще туда-сюда, а на первую руку сноровки нехватало. Федот его все тащил:

— Дай срок, — и первой рукой станешь, перешибешь меня, свое место уступлю, вторую руку править буду. Только бы толк был.

На первых порах и Бурылин, пожалуй, никакой охулки на заводчика не положил — наставленья слушал, в советы вникал, что надо по работе, спрашивал; грунтовщиков там, расцветчиков и в расчет не брал, почитал, что больше ихнего знает.

Федот в бараке со своими артельщиками ночевал, а Бурылин на Сластихе избенку в три окошечка отрядил.

И все перед Федотом своей халупой похвалялся:

— Не житье одному, а малина. Что хочу, то и делаю. Никакой помехи. Никто мне не указ, где хочу пройду, где хочу сяду. А у вас что в бараке? Не лучше, чем в остроге. Полез спать хребтом за верхние нары заденешь, позвонок выворотишь, спросонья голову вскинул — лоб расшибешь опять-таки об те же нары.

Нет тебе покоя. Один отдыхать улегся, другой на балалайке тринькает, третий в карты режется, четвертый прилаживается, как бы из чужой котомки сухари стащить. А здесь кум королю да сват министру — печку истоплю, наварю, нажарю, напарю. Переходи, Федот, ко мне, эх, и заживем!