– Верно, – Хигуре осторожно взял его за руку, – твое путешествие еще не закончено. Делай то, что ты должен делать и не сопротивляйся этому. Ты должен научиться верить себе, это будет повторением пройденного: ты умел это в джунглях Камбоджи, – Хигуре убрал руку. – Верь в себя, как я верю в тебя.

Выражение лица его изменилось, он поклонился Трейси:

– А теперь атакуй меня на поражение.

Лорин тяжело опустилась на деревянную скамью – из окна с мозаичными стеклами на нее падал приглушенный свет, руки Лорин дрожали.

На ней было трико, шерстяные гетры, доходившие почти до бедер, и розовые пуанты. Золотистые волосы заплетены в косичку и заколоты на макушке.

Она удивленно разглядывала свои дрожащие руки. Чуть поодаль Мартин Влаский распекал одну из новых балерин, у которой никак не получался вход в па-де-де – данный вариант па-де-де придумал сам Влаский лет пятьдесят назад, и потому злился всерьез, не забывая, впрочем, выразительно поглядывать на Лорин.

– Нет, моя милая, нет. Ты же просто гримасничаешь, – он слегка поправил угол наклона головы девушки, – не играй роль – танцуй, это все, что от тебя требуется: танцевать. Твоя техника – твое искусство.

Как выяснилось, это касалось и ее партнера:

– Не стесняйтесь показывать свою технику. Только почувствовав ее, вы сможете включить внутренний секундомер и тогда вход в па-де-де будет действительно синхронным. Это очень важно, вам понятно?

Девушка – не старше девятнадцати – молча кивнула, но выражение лица ее было явно раздраженным. Мартин усмехнулся: с новенькими всегда так. Из них надо выдавливать все их собственные представления о балете и вбивать свои, проверенные временем, и только тогда можно выковать экспрессию движения в чистом виде. Он слегка дернул головой, давая паре сигнал повторить па-де-де. Мысли его вернулись к Лорин. Что заставляет ее так переживать, недоумевал он, что даже отражается на работе? Насколько Мартин знал ее – а пять лет жизни в балете равны пятидесяти годам обычной жизни, – для Лорин существует только одно – танец, и только ему, танцу, посвящает она всю себя. В этом он никогда не сомневался, по-другому и быть не может.

Но сейчас, после падения и травмы берда, ее отношение к делу изменилось – не очень заметно, но изменилось. Мартин знал многих танцовщиков, чьи профессиональные и даже человеческие качества после травм резко менялись. Но от Лорин Маршалл он этого никак не мог ожидать.

Он относился к Лорин как отец к дочери, а сейчас эта дочь была печальна, ее снедала какая-то тоска. Дело было не только в уникальном даре Лорин: он просто питал к ней по-настоящему теплые чувства и выделял из труппы, хотя в нее входили несколько прим, каждая из которых составила бы славу любому театру мира. Сам Мартин был известен как противник традиционной балетной школы, к звездам относился так, словно они были простыми смертными, но слава его компенсировала все. Он поставил несколько балетов специально для Лорин и ему вовсе не улыбалось потерять такую танцовщицу.

Не имеющая понятия о переживаниях учителя, Лорин с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться, она чувствовала, что из глаз вот-вот хлынут слезы. Она сжала зубы и приказала себе: «Не реви, идиотка, не реви!».

Поход в офис Трейси и свидание с ним потребовали гораздо большего мужества и силы воли, чем она могла себе представить. Да еще сказать то, что она ему сказала! Она не могла поверить, что у нее хватит на это сил, но потом ее всю трясло, и даже сейчас в горле все еще стоял комок.

А после она поехала на репетицию, отзанималась четыре часа и, вернувшись домой в свою маленькую квартиру на Семьдесят шестой улице, вдруг обнаружила, что напрочь не помнит, чем она эти четыре часа занималась.

Она, не раздеваясь, рухнула в постель. Очень долго она вообще ни о чем не думала, а просто прижималась к мягкому матрасу, как ребенок к матери, и в какой-то момент у нее возникло чувство защищенности и покоя.

Но ни о какой защищенности не могло быть и речи. Чем, кроме танца, может она заниматься? Ответ простой, но страшный: ничем. Она прижалась щекой к подушке. О Господи, что же делать?

– Ради Бога, Адель, ты должна ей запретить! Лорин до сих пор слышала голос отца, доносившийся из гостиной. Была поздняя ночь, родители думали, что она давным-давно уснула. Лорин тогда было шесть лет.

– Балет! Это же чепуха! В нем нет никакой логики, это совершенно непрактичное ремесло. Оно не имеет ни малейшего смысла!

– Если это то, что она хочет, – послышался спокойный голос матери, – значит, она будет этим заниматься.

– Но кто тебе сказал, что у нее есть данные для балета?

– Я в этом абсолютно уверена, так же, как уверена в том, что люблю тебя.

– Но, черт возьми, Адель, ты понимаешь, что из себя представляют их занятия? Считай, что детство ее уже кончилось. Ей придется отказаться от всего на свете.

– Если человек хочет стать знаменитым, – негромко сказала Адель Маршалл, – ему приходится идти на жертвы. Это закон жизни. И, потом, она куда дисциплинированнее, чем Бобби.

– Бобби всего четыре с половиной года!

– А ведет он себя так, будто ему два, – заметила Адель. – Вот увидишь, он всегда будет рохлей, и нет ничего страшного в том, что Лорин его дразнит, он это заслужил. Пора ему повзрослеть.

На это отец ничего не ответил. Лорин услышала шуршание газеты, потом раздался резкий стук высоких каблуков по паркетному полу. Лорин забралась с головой под одеяло и притворилась спящей.

Дверь в ее комнату приоткрылась, еле слышно прошуршала юбка матери.

Она села на край кровати и тихо погладила Лорин.

– Моя малышка, – несколько раз прошептала мать, словно заклинание.

Лорин вздрогнула и оказалась в своей квартире на Семьдесят шестой улице. Собственно, это была не квартира, а студия в старом обветшалом доме. Она, конечно, могла бы себе позволить приличную двухкомнатную квартиру с окнами на восток – для этого достаточно было взять у матери деньги, которые она еще пять лет назад предлагала ей для создания собственной труппы. Тогда она отказалась. И хотя она не протестовала, когда отец засовывал ей в карман свернутые трубочкой десятидолларовые бумажки, от матери она не взяла ни цента. Она не могла бы объяснить, почему – более того, просто не хотела этого знать. Хотя, возможно, думала Лорин, это как-то связано с заклинанием «моя малышка», а, может, достаточно того, что мать вложила в нее всю свою жизнь.

Почти все действия Кима были основаны на эмоциях. Именно поэтому ему у давались допросы, именно благодаря тому, что он скорее руководствовался чувствами, чем трезвым расчетом, он справлялся с возложенными на него миссиями по доставке «материала», живого человеческого «материала». Настроения его часто менялись, что было, в общем-то, странно для человека его профессии. Возможно, и шрамом своим он был обязан эмоциональной неустойчивости.

Об этом размышлял Трейси, разглядывая вьетнамца. Они ехали к губернаторскому особняку. Однажды, это было давно, случилось так, что Кима предали. Он пересекал камбоджийскую границу – на него опять была возложена «миссия» – и напоролся на засаду красных кхмеров. Они знали, кто он такой, они знали, как много крови он пролил.

Они не должны были оставлять его в живых – но оставили.

Похоже, он стал для них объектом чуть ли не ритуальной ненависти, и они не могли так просто с ним расстаться: они жаждали превратить его в назидание, в урок для других. Как бы то ни было, они его уничтожили не сразу.

Они связали его, кинули на землю в центре своего палаточного лагеря и начали резать – бессистемно, непрофессионально. Просто тыкали ножами, как бы развлекались.

Для Кима это было куда страшнее и унизительнее, чем настоящий допрос. Потому что в том случае он бы мерился умом и стойкостью с профессионалом, и гордость его не была бы задета. Красные кхмеры лишили его гордости и, следовательно, его мужского "я". Ким был воином, а они отнеслись к нему как к животному, на которого-то и плевка жалко.