Возвращаясь, мечтать, что завтра,

В той комнате, где свалены книги,

Этих строк непризнанный автор

Опять будет длить повторенные миги

И, склоняясь у печки к остывающим трубам,

Следить, как полудетские губы

«Нет» неверно твердят,

Как лукавые веки упорно

Прикрывают наивно-обманный взгляд,

А около,

Из-под шапочки черной,

Вьются два маленьких локона.

Возвращаясь, мечтать, что снова

Завтра, под снежным дождем,

Как в повести старой,

Мы пройдем вдоль Страстного бульвара

Вдвоем,

Говоря о причудах маркиза де Сада,

Об том, что мудро таит Кама-Шутра,

Об чем исступленно кричал Захер-Мазах,—

И будет все равно — вечер, день или утро,

Так как вечность будет идти рядом,

Та вечность, где живы

Каждый лепет счастливый

И каждый вздох.

Возвращаясь, мечтать о простом,

Об том,

Что завтра, маленьким чудом,

Я снова буду, — я буду! —

Тем же и с ней же!

Смейся, февраль, колючий и свежий,

В лицо мне,

С насмешкой тверди о моем вчера!

Ничего не хочу я помнить!

В памяти, умирая, простерты

Все прежние дни и ночи,

И возле,

Окоченели и мертвы,

Все утра и все вечера.

Февраль! Чего ж ты хохочешь,

«А после?» твердя ледяным языком!

Что будет после,

Подумаем после об том.

14 февраля 1921

Дни для меня не замысловатые фокусы,

В них стройность математического уравнения.

Пусть звездятся по водам безжизненные лилий,

Но и ало пылают бесстыдные крокусы.

Лишь взвихренный атом космической пыли я,

Но тем не менее

Эти прожитые годы

(Точка в вечности вечной природы)

Так же полны значения,

Как f (x, у) = 0.

Богомольно сгибало страдание страсти,

К золотым островам уводили наркотики,

Гулы борьбы оглушали симфонией,

В безмерные дали

Провал разверзали,

Шелестя сцепленьями слов, библиотеки.

Но с горькой иронией,

Анализируя

Переменные мигов и лет,

Вижу, что миру я

Был кем-то назначен,

Как назначены эллипсы солнц и планет.

И когда, умиленным безумьем охвачен

Иль кротко покорен судьбе,

Я целую чье-то дрожащее веко,

Это — к формуле некой

Добавляю я «а» или «b».

26 февраля 1921

Еще раз, может быть, в последний,

Дороги выбор мне дарован,

На высях жизни, здесь, где воздух

Прозрачной ясностью окован,

Где жуть волшебной, заповедней,

Где часто на порфирных скалах

В сны без надежд проснуться — роздых

Склоняет путников усталых.

Высок бесстрастно купол синий,

Внизу, как змей извивы, тучи,

Под ними грива острых сосен,

Чу! водопад с соседней кручи…

Я ль не над миром, на вершине?

И ропщет ветер с лживой лаской;

Усни! Довольно зим и весен,

Путь завершен, стань вечной сказкой!

Не верю! Посох мой не сломан,

И тропы вьют к иным высотам,

Чрез новый лог, былых — огромней,

Где шумен пчел разлет по сотам,

Где легких птиц певучий гомон,

Где высь безмерней, даль бескрайней,

Где, может быть, припасть дано мне

К твоей, Любовь, предельной тайне!

28 февраля 1921

В священной бездне мглы архангел мне предстал,

В его зрачках сверкал карбункул и опал.

И вестник вечности сказал мне строго: «Следуй!»

Я встал и шел за ним. Все стало сродно бреду.

Мы понеслись, как вихрь, меж огненных светил,

Внизу, у ног, желтел водой священный Нил,

Где ныне барка Ра уже не гнет папирус;

Потом меж гибких пальм Ганг многоводный вырос

Но спал на берегу осмеянный факир;

Мелькнул тот кругозор, где буйный триумвир

Бежал от Августа, в бою палим любовью;

И арки, давшие мечту средневековью,

Веселье, что творил свободный Рафаэль,

Конкистадоров гром и вдохновенный хмель,

Маркиз нарядных сон, под звуки менуэта,

Когда была вся жизнь беспечностью одета;

Кровавый блеск, где был нож гильотин взнесен,

Твой пламенный пожар меж битв, Наполеон,

Разгары новых войн и мятежей, стихии,

Зажегшие векам огни Ресеферии.

Все в диком хаосе взметалось подо мной,

И голос слышал я, катившийся волной:

«Внемли! Изведал я все таинства Изиды,

И то, как, бросив храм разящей Артемиды,

Бежали эллины туда, где деял чары Вакх;

Как возбуждал вражду в квиритах смелый Гракх,

Как с гибеллинами боролись яро гвельфы

В лесах, где при луне играли резво эльфы;

Как, океан браздя, Колумб едва не сгиб,

Как молча созерцал аутодафе Филипп,

И был Эскуриал весь дымами окутан,

Как в яблоке закон миров провидел Ньютон

И в лагере постиг сознанья смысл Декарт.

Как в дождевой апрель (по-старому — был март),

В светлице, где сидел недавно сторож царский,

Стихам Гюго внимал с улыбкой Луначарский».

Внимая, я дрожал, а вестник мне: «Гляди!»

И хартии тогда раскрылись впереди.

Гласила первая: я — истина Биона,

Чрез меру — ничего! вот правило закона!

Вторая: не забудь — я мыслю, ergo sum.[10]

Но слишком много слов запутают и ум.

А третья: сам Гюго сказал: мне рек Всевышний —

Искусство в том, чтоб все зачеркивать, что лишне.

3 апреля 1921

Эй, рабочие мира! ложь — все то сладкопенье!

Держите к ружьям примкнуты штыки!

Лишь в день, когда лопнет земное терпенье,

С ним цепь милитаризма разлетится в куски.

Чем орды гудели, даль тряся, при Саргоне,

Чем ухали пушки под топот Аттил,—

Нам вчера звенело с аппаратов Маркони,

Сегодня говор газет подхватил.

И бои, где за греком стоит англичанин,—

Перезвон под набатом исторических дат:

Что и сотый век на земле не причален

И к войне против войн вызван красный солдат.

Сентябрь 1922

Слава — властителю звуков! творцу вдохновенному —

слава!

Звуками нас ты прославил, мы звуками славного славим!

Стелется вольное Море;

раскинулся Лес на раздольи;

Веет Весна по просторам;

по Волге плывет Стенька Разин;

Чу! Трубадура припевы;

чу! стук костяков, — Пляска Смерти;

Нет, то Мазурка топочет!

нет, это — Славянская Свадьба!

Западный марш, честь Чикаго…

Причудливость Грез о Востоке…

Радостен взлет Саломеи;

но Песня Судьбы беспощадна.

Звуками мир ты прославил, мы звуками славного славим!

Слава — властителю звуков, творцу вдохновенному —

слава!

12 октября 1922