Странствующий рыцарь, Дон Кихот!

Чуден был, был вдумчив твой приход.

Двадцать пять столетий ждали мы;

Вдруг пробил Сервантес толщу тьмы.

С толстым Санчо Панса на осле,

Тощий, ты поехал по земле

Из родной Ламанчи вдаль и вдаль.

Ты поныне едешь, и едва ль

Ехать перестанешь где-нибудь.

Странствующий рыцарь, здесь побудь!

<1922>

Быть может, у египетских жрецов

Учился ты; кой-что познал, быть может,

Из тайн халдейских; споры в синагогах

Ты слушал; в строки Библии вникал

И много думал о вопросах вечных.

Твой ум был остр, но тесен кругозор

И замкнут гранью тесной Палестины.

Тир и Сидон, с их роскошью увядшей,

Тебе казались образцом богатств,

Лишь по бродячим греческим купцам

Ты знал Элладу, глух к стихам Гомера,

К виденьям Фидия, к мечтам Платона;

Рим — по солдатам, что привел Пилат,

Да по монетам, где представлен «Кесарь».

Шел грозный век, империя творилась,

В горниле римском плавились культуры,

А ты в глуши своих родных пустынь,

Сын плотника, в затишьи Назарета,

Мечтал восстать учителем земли…

Земли?.. быть может… может быть, и нет.

Как разгадать мечты твои в пустыне,

Где Дьяволом ты искушаем был!

Ты вышел как соперник Иоанна,

Чтоб скромно поучать родной народ.

Но рыбаки со скал Генисаретских,—

Простой и грубый, неученый люд,—

Твоим словам восторженно дивились

И ужасались мудрости твоей.

Ты их учил — и представал пророком;

Ты исцелял — казался чудотворцем,

И вот, успехом легким опьянен,—

Сначала тайно, после все открытей,

Ты дерзко объявлял себя Мессией,

И рыбаки поверили тебе…

Свою мечту запечатлел ты смертью,

Как тысячи пророков, и пошла

Молва глухая о тебе по свету…

И все бы кончилось глухой молвой.

<1922>

Люблю в закатном замираньи

Луча, над блестками зыбей,

На миг немое трепетанье

Пугливых, сизых голубей;

Они в предчувствии утраты

Дня, осенявшего их дрожь,

Скользят, — и вот уже трикраты

Я прошептал: «Снов не тревожь!»

Те сны! как паутинной нитью

Они над памятью давно,

Кружась, легли, и по наитью

Я сам вертел веретено.

Вот черный волос, вот багряный,

Зеленый, синий… света сны!

В клубке дыханья нитей пряны,

И ими полночи пьяны.

Но здесь, у плахи солнца! в силах

Еще я крикнуть вслух: убей!

Чтоб глубь дрожанья отразила

Пугливых сизых голубей.

17 января 1923

Каждогодно все так же, из миллионолетия в новые,

В срочный день объявляет весна ультиматум,

Под широтами дальними на время основывая

Царство, где оборона отдана ароматам.

И поэты все так же, новаторы и старые,

Клянутся, что не могут «устоять при встрече»,

И церемониймейстер, с мебели бархат снега спарывая,

Расстилает парчу зелени вдоль поречий.

Каждое эхо, напролет не сутки ли,

Слушает клятвы возобновленных влюбленных,

Даже, глядя на город, в каменной сутолоке

Око синего неба становится ослепленным.

В этот век — черед мой; по жребию назначенный,

Должен я отмечать маятник мая,

[Повторять] в строфах, где переиначены,

Может быть, славословья Атлантиды и Майи.

Служить не стыдясь Весне, ее величеству,

Слагаю вновь, мимоходом, в миллионолетиях — году,

С травами, зеленью, небом, со всем, что приличествует

Придворному поэту, — очередную оду.

28 марта 1923

Республика последних снов на грани,

Где шелест нив и шум лесной к пустыне

Приносят гул надбрежных обмираний!

Предельные, где скат песков, святыни!

Убогий храм, прямь пальмовой колонны,

И нить бойниц, в простом, но тесном тыне.

Там, на крыльце, твой светлый лик, наклонный

К окну, где свет от светочей Кибелы;

Чу! хоры жриц — мне омен благосклонный!

Там, сзади, край, где, в битвах огрубелы,

Ввысь вызов мечут журавлям пигмеи,

Где склоны гор костями странных — белы;

Там тяжек путь, пустых ночей немее,

Самумов зов, за сушью сдвиг миража,—

А здесь, а здесь! твой взор, — черты камеи!

Был долог срок — искать возврат. Пора же

В тень памяти швырнуть Край Носорогов.

Слышней наш топот; копья взносит стража.

Миг, разве миг? Я, пыльный, на порогах,

Мечта, стой здесь! Мечта, в день не гляди ты!

Что, кроме влажных губ к губам! С отрогов

Последних снов диск ранней Афродиты.

11 июня 1923

Развертывается скатерть, как в рассказе о Савле,

Десятилетия и страны последних эпох;

Что ни год, он сраженьем промочен, прославлен,

Что ни дюйм, след оставил солдатский сапог.

Война на Филиппинах; война в Трансваале;

Русско-японская драма; гром на сцене Балкан;

Наконец, в грозном хоре, — был трагичней едва ли,

Всеевропейский, всемирный кровавый канкан!

Но всхлип народов напрасен: «поторговать бы мирно!»

Вот Деникин, вот Врангель, вот Колчак, вот поляк;

Вот и треск турецких пулеметов под Смирной,

А за турком, таясь, снял француз шапокляк.

Жизнь, косясь в лихорадке, множит подсчеты

Броненосцев, бипланов, мортир, субмарин…

Человечество — Фауст! иль в музеях еще ты

Не развесил вдосталь батальных картин?

Так было, так есть… неужели так будет?

«Марш!» и «пли!» — как молитва! Первенствуй, капитал!

Навсегда ль гулы армий — музыка будней?

Красный сок не довольно ль поля пропитал?

Пацифисты лепечут, в сюртуках и во фраках;

Их умильные речи — с клюквой сладкий сироп…

Но за рынками гонка — покрепче арака.

Хмельны взоры Америк, пьяны лапы Европ!

<1923>

Не запела, застонала,

Заскрипела то, что знала,

И забыла, — быль иль сон?

Песня — вздохи, пляска — стон.

Скорбный вопль за блеском бальным,

Вальс в напеве погребальном…

Вздрогнет, охнув, ржавый вал,

Кашель старческий обронит,—

И мазуркой вновь хоронит,

Плачем правит карнавал.

Наших бабушек приманка,

Как ты, шамкая, шарманка,

До трамваев дожила?

Краска с ящика сошла,

Доски гнилы, слева, справа;

Лишь на створке — немец бравый,

В шляпе длинное перо.

Петь ты хочешь дряхлым хрипом,

Но, под полинялым трипом,

Ох, скрипит, болит нутро!

Звуки, словно в стужу, дрогнут.

А старик, над старой согнут,

Вертит, вертит рукоять…

Эй, бедняк! чего стоять!

Все — кто в кино, кто на даче…

Или ты не ждешь подачи,

Нищий мейстер? — что пятак!

Только б стоном удлиненным

Жить в былом, в похороненном:

Плакать можно ведь и так!

1923