— Как это может подтвердиться, если это ложь?

Де Морнак был сейчас доволен темнотой. Мария обиделась бы, увидев, что он улыбается.

— Не такая уж это ложь. Кое-что правда. Ведь мы и сами не знаем, когда это точно началось. Мария, — де Морнак заговорил более серьезно, — подумай в конце концов о Людовике.

Но Мария знала одно — Ален до конца дней должен быть рядом с ней, и разумеется, с одобрения церкви. И еще она боялась, что он ее оставит. Она чувствовала, что его интерес к ней слабеет, не то что прежде. В последние годы она растеряла многое из своей былой красоты, да и была уже далеко не молода. Тут сказалось все — и страсть, которой она никогда не знала с Карлом, и боязнь быть разоблаченной, и постоянный разлад с собой, и тревога за детей, — в общем, все это и многое другое наложило на ее красоту свою тяжелую лапу. Напряженно вглядывалась она в зеркало, пытаясь разглядеть то, что однажды де Морнак назвал «примулой, поднявшейся среди сугробов». Да, она боялась. Боялась того дня, когда навеки его потеряет, и надеялась удержать его рядом с собой с помощью брака. Поэтому никакие аргументы на нее не действовали, ничего она не хотела слушать. В его голосе она замечала только нотки нежелания.

— Так ты что, не хочешь на мне жениться? — резко спросила она.

— Конечно, хочу. Я уже давно твержу тебе одно и то же — если бы ситуация была иной, нам непременно следовало бы пожениться. Больше всего меня заботит твоя репутация, чтобы тебе было хорошо.

И тут Мария ответила. Это был ответ герцогини Орлеанской, когда она не духе. Тон был строгий и властный, каким прежде она никогда говорить с ним не осмеливалась.

— А мне кажется, я могу себе позволить самой судить, что для меня хорошо, а что плохо. Я считаю, что мы должны пожениться!

Де Морнак пожал плечами. Жениться так жениться. Брак с Марией, конечно, даст ему ряд преимуществ — обеспеченное будущее и существенно лучшее настоящее. Его увлечение Марией было и сильнее и дольше, чем все то, что он прежде испытывал к любой другой женщине, да и годы тоже для него не стояли на месте. Порой, вышагивая под утро по темным холодным переходам замка, он вздыхал о тепле и удобстве жизни в браке. Разве это не удовольствие — засыпать и просыпаться в одной и той же постели. В этом деле ему всегда что-то мешало. Чаще всего мужья. Вспоминая то множество постелей, какое он посетил, де Морнак улыбался. Может быть, жизнь добропорядочного супруга будет для него и легче, и лучше, чем он думает.

— Ты любишь меня? — спросила Мария. — Ты любишь меня так же, как прежде?

Этот вопрос она задавала столь часто, что это у них превратилось в своего рода игру. Ответ был известен заранее.

Де Морнак знал, как воспримет Людовик известие о помолвке матери, и поэтому настаивал, чтобы Мария разрешила ему самому поговорить с ее сыном. Он понимал, что Людовик более спокойно примет такое объяснение, что, мол, годы идут и его мать нуждается в друге и советнике, чтобы он был рядом. Это лучше, чем если Мария начнет толковать ему про любовь и все прочее. Людовик сразу задумается, не началась ли эта любовь за девять месяцев до его появления на свет. Мария, в свою очередь, настаивала, что она более деликатно сможет объяснить Людовику ситуацию.

Но поговорить с Людовиком так и не удалось. От короля прибыло жесткое предписание немедленно отправиться с визитом к супруге в Линьер. На этот раз король не был склонен к шуткам, поэтому предписание не оставляло Людовику свободы действий. Было сказано, что, поскольку Жанне уже исполнилось пятнадцать, Людовик должен остаться с ней на ночь и выполнить супружеские обязанности.

Все это было возмутительно, особенно тон. Ну что, начинать войну? Открытую войну с королем? Значит, герцогу Орлеанскому приказано идти и переспать с горбатым чудовищем, а после поблагодарить за оказанную милость. Но, видит Бог, не скоро король дождется, чтобы этот герцог начал плясать под его паршивую дудочку.

Людовик поднимался к себе, перепрыгивая через три ступеньки. В своей комнате перед шкафом он засомневался как одеться. Поехать в чем был, в охотничьем костюме? Показать всем, и супруге, и ее семье, как он ценит ту честь, что они ему оказали? Или тщательно нарядиться, как подобает герцогу Орлеанскому, подчеркнув тем самым, что он не нищий и в подачках не нуждается? Людовик постоял с минуту в центре комнаты, затем быстро переоделся, выбрав второй вариант.

Дюнуа — а он присутствовал при сборах — решил сопровождать его, хотя бы часть пути. И они вместе пересекли королевскую провинцию Бери по направлению к Линьеру.

Они ехали рядом на некотором расстоянии от сопровождающих и обсуждали предстоящий визит Людовика к Жанне.

— Как долго ты собираешься оставаться в Линьере? — спросил Дюнуа.

— Самое большее сутки день и ночь.

— День и ночь, — эхом отозвался Дюнуа. — И что ты собираешься там делать, Людовик?

— Конечно, для себя я потребую отдельную комнату. Ни за что не соглашусь спать в одной комнате с этим существом.

— Да, конечно, — озабоченно согласился Дюнуа. — Но ведь король приказал тебе переспать с ней?

— Я посмотрю, как будут развиваться события. Если надо, я могу переночевать и в конюшне.

— Пожалуй, я поеду с тобой, Людовик. Возможно, тебе потребуется моя помощь.

— Нет. Меня могут арестовать и бросить в тюрьму, а ты в это время должен быть в безопасности, чтобы в случае чего послать протест Папе и потребовать созыва Генеральных Штатов.

— Ты думаешь, он осмелится тебя арестовать?

— Не знаю. Но если он это сделает…

— Я немедленно соберу армию и выступлю против него.

— Только в крайнем случае. Если мой арест вызовет протест герцогов и они потребуют созыва Генеральных Штатов, чтобы те восстановили их права, то те несколько месяцев, что я проведу в тюрьме, будут потрачены не зря.

Нынешние французские бароны имели все основания упрекнуть своих отцов. Во время последней войны, в патриотическом порыве, те, не думая о себе, а только об отечестве, распустили Генеральные Штаты и добровольно отказались в пользу короны от своего права собирать налоги. Находясь между жизнью и смертью, они были слишком заняты, чтобы заниматься таким делом, как сбор налогов, и король, которому они полностью доверяли, мог собирать налоги более эффективно, а также устанавливать новые законы. Когда же отгремело и затихло последнее эхо войны, были розданы последние награды и произнесены последние пламенные речи, король (теперь уже новый король, которому никто не доверял) отказался вернуть им их права.

Налоги остались в его руках, с ним была и огромная армия, созданная на эти налоги. Он больше не позволил созывать Генеральные Штаты, которые по закону должны были собираться ежегодно. Он принял новые законы, которые были направлены против герцогов.

Вот как получилось. Думая только о победе в жестокой войне, отцы подписали смертный приговор своим Генеральным Штатам, не оставив сыновьям никакого оружия в борьбе против тирана-короля.

Главной мечтой Людовика было созвать Генеральные Штаты. И если эта несправедливость по отношению к нему окажется в центре внимания большинства герцогов и они вынудят короля возобновить работу Генеральных Штатов, тогда Людовик готов пойти на любые лишения.

Друзья остановились на развилке дорог, чтобы окончательно договориться. Дюнуа возвращается в Блуа и ждет там. Если завтра вечером Людовик не прибудет домой (в крайнем случае рано утром следующего дня) и если от него не будет никаких известий (а Людовик обязательно попытается отправить Макса с посланием), Дюнуа начинает объезжать герцогов и призывать их к восстановлению Генеральных Штатов.

С тем они и расстались. Дюнуа помахал кузену и пустил своего коня по дороге назад, а Людовик пригнулся и поскакал галопом дальше. Спутники едва за ним поспевали. Ветер трепал белые перья на его шляпе, и вся кавалькада являла собой яркое, красочное пятно на этой пустынной дороге. Людовик вовсе не горел желанием поскорее увидеть Жанну, он только хотел доказать миру (а этим миром был для него сейчас король), что герцог Орлеанский не распростерся перед ним, раболепно подняв вверх лапки, он просто ждет своего часа, и этот час придет, этот час приближается. Он становится все ближе и ближе, с каждым шагом его доброго коня.