Но на следующий год, в июне, Карл с благочестивым трепетом смотрел на личико своего новорожденного сына. Голубые глаза Карла затуманили слезы, а горло пересохло от восторга, который был столь велик, что его нельзя было даже выразить.

— Сын мой, Людовик! — шептал он не в силах произнести эти слова вслух.

Он обернулся и посмотрел на постель, где лежала Мария. Он хотел увидеть глаза жены. Вокруг суетилось множество женщин, и она глядела на Карла поверх их голов. А глаза ее не улыбались. Случилось такое чудо, что смеяться тут не пристало.

Это были долгие и трудные роды. Дочь свою она родила пять лет назад, и теперь была уже не столь сильна здоровьем и молода, как прежде. Она корчилась на атласных простынях, стонала сквозь стиснутые зубы, а королевские наблюдатели и все остальные, кто обладал привилегией присутствовать при рождении принца крови, внимательно за ней следили. Она закричала только один раз, когда наконец разродилась младенцем, и это был жуткий крик, крик агонии. Карл, не в силах его слышать, заткнул уши.

Сейчас же, забыв обо всем этом, она тихо лежала на сияющих белизной подушках, а рядом хлопотали повитухи.

Она посмотрела в глаза супруга, и время остановилось.

Это был момент, о котором она мечтала все годы замужества за Карлом. Это был момент, ради которого Мария жила, ради которого родилась на свет. Это был ее день, и день этот был чудесен, никогда и в мечтаниях своих она не осмеливалась его представить. Полностью забыв о своем измученном теле, она единственно была благодарна ему, бесконечно благодарна за то, что оно смогло-таки подарить Карлу его мечту. В течение долгих месяцев беременности, чтобы родить мальчика, она делала все, что только можно себе вообразить. Исполняла сложные и странные ритуалы, морила себя голодом, ела только кислую пищу до тех пор, пока ее рот и горло не высохли и сморщились совершенно. Ничто не было для нее противным, ничто ее не отпугивало. И вот теперь за все свои муки она была вознаграждена восторженным взглядом Карла.

Обряд крещения наконец завершен, будущее младенца августейшей особой определено, и теперь Карл смог снова посмотреть на красное сморщенное личико новорожденного сына и уже в который раз произнести:

— Сын мой, Людовик!

Затем он перевел свой взгляд дальше, туда, где за окнами сиял летний день, на залитые солнцем земли Орлеана, которые теперь не будут потеряны, ибо у него есть сын, он понесет теперь древнейшую фамилию рода герцога Орлеанского.

На те же самые поля и холмы глядел в эту минуту и король Франции, трясясь в большой карете по дороге в Тур.

Кареты — это особый вид пыточного инструмента, ибо большинство дорог страны полгода представляют собой непролазную грязь, а в остальное время — выжженные солнцем колдобины и ухабы. Ни один человек, могущий хоть как-то держаться в седле, не выберет для поездки карету. Но после одного случая король путешествовал в карете. А случилось вот что: в прошлый раз, когда он проезжал по другой орлеанской провинции, откуда-то неожиданно вылетела стрела, пущенная из большого лука (в рост стрелка). К счастью, стрелок этот промахнулся, он убил только коня, однако с тех пор король решил, что путешествие в мягкой карете хотя не столь удобно, зато все-таки там если и ушибешься когда при тряске, то все ж не до смерти.

Был жаркий июньский день, и король в этой душегубке буквально жарился заживо. Он считал все эти поля почти своими, все эти аккуратные зеленые деревушки, что проплывают за окном кареты тоже. Они обязательно перейдут к нему, когда этот старый дурак Карл Орлеанский умрет через несколько лет.

Загорелые до черноты крестьяне, что собрались в небольшие группки по краям своих полей и приветствовали короля, тоже должны были стать его собственностью. Король Людовик уже передвинул границы своих владений на карте, что висела в его кабинете. Теперь придется возвращать назад, забыть про богатые плодородные поля, про хорошо укрепленные города. А все потому, что герцогиня родила сына!

Видя, что король в дурном расположении духа, Оливер ле Дем, его секретарь, задвинулся в угол прыгающей на ухабах кареты настолько, насколько позволила его солидная комплекция. Постоянно растущая полнота сейчас ему сильно досаждала. Пухлое лицо раскраснелось и покрылось капельками пота. Он хотел есть — а есть он хотел всегда — и грустил. Для этого были причины. Дело в том, что сегодня ему исполнилось сорок лет. И вместо того чтобы отмечать это событие в прохладной полутемной гостиной за чаркой доброго вина и со специально откормленным кабаном, с жаренной на вертеле дичью на столе, его круглое короткое тело, как мяч, прыгало от одной стенки кареты к другой, а хозяин смотрел на него так, словно хотел ударить.

Король действительно любил разряжать свои эмоции, давая тумаки своему секретарю. Вот и теперь он вдруг треснул тростью по колену Оливера.

— Просыпайся, Оливер! Ты так храпишь, что лошади могут взбеситься.

Оливер и не собирался спать, тем более храпеть, но он давно привык просить прощения за то, чего никогда не совершал. Поспешно извинившись, он все же допустил одну ошибку, незаметно вздохнул.

Король услышал этот вздох и резко бросил:

— Я чувствую, Оливер, что утомил тебя сегодня. Может, ты предпочитаешь выйти на свежий воздух и пройтись пешком?

Оливер посмотрел на палящее солнце и весь съежился.

— Благодарю вас, монсеньор, но если вы не возражаете, я остался бы здесь, то есть там, где сейчас нахожусь. А вздохнул я не от скуки. Я только разделил ваше огорчение по поводу неприятного факта рождения этого ребенка.

— Не стоит нам сейчас обсуждать этот вопрос, потому что все равно доказать, что он бастард, мы не сможем. Но о том, что он не имеет никаких прав на земли, я забыть не могу. Если бы он не был наследником французского трона, — мрачно пробормотал король, — ему бы ни за что не дожить до следующего дня рождения. Но, поскольку это так…

— Да не очень уж и долго он будет вашим наследником, — попытался успокоить его Оливер. — Как только у вас родится сын, я просто предчувствую, что именно после этого Людовик Орлеанский сразу же тяжело заболеет. Какая-нибудь там колика, редко какой младенец выживает после такой колики.

— А если у меня никогда не будет сына? — спросил король, бросив на него угрожающий взгляд, который ясно говорил, что если такое несчастье случится, то виноват в этом будет только Оливер.

— Да, будет, будет у вас сын, — поспешил заверить его Оливер. — У вас уже есть дочь.

Да, маленькая дочь Анна действительно у него была. И жена беременна снова. Он планировал держать ее в таком состоянии многие годы. «На это только жены и годны», — презрительно подумал король, вспомнив своих двух жен.

Первая — Маргарет Шотландская. Ее выбрал для него отец, и он ее ненавидел, как и все, что исходило от отца. Несдержанная, экстравагантная, а главное — бесплодная, она страдала чахоткой и умерла в возрасте двадцати одного года. Умерла в одночасье, и враги, разумеется, тут же пустили слух, будто он ее отравил.

Вторую жену он выбрал себе сам. Шарлотта Савойская была холодной бесцветной дурочкой, правда, слава Богу, не бесплодной. Он подумал о ней с удовольствием, вспомнив ее девичью застенчивость, ее тщетные попытки быть общительной, ее слабое трепещущее под ним тело, как она после любовной близости утыкалась лицом в подушку и принималась рыдать и жаловаться, что скучает по своей Савойе. Ну не дура ли! Плачет целые ночи напролет по Савойе, будучи королевой Франции! Франции! Да, если бы она даже утонула в океане слез, он все равно перед этим успел бы ей внушить, что основная ее обязанность — это производить на свет детей. Это единственное, что от нее требуется.

— Боже, какие же женщины дуры, — произнес король, обращаясь к Оливеру. — Ни разума, ни логики, ни тебе гордости, ни чести, ни… ну словом, ничего. Я порой удивляюсь, зачем Господь создал такие существа. Ну, ничего в них нет, кроме отверстия, откуда появляются дети.