Тихон обмыл руки. Несколько раз воткнул лезвие ножа в землю и сунул его за голенище. Мясо, завернутое в шкуры, он спрятал у тенистого утеса.

И как только скрыл следы преступления, радость, и покой охватили его.

В лесу Курносенок выспался и на покосный стан поспел к раннему обеду. С собой он принес заднюю ногу нетели. Артельщики в дальнем конце покоса дометывали скирду. Тишка набил казан жирным парным мясом. В его движениях была взволнованная торопливость: он спешил до перерыва сварить обед.

Котел бурлил, плескал через край. От супа тянуло крепким наваром. Тишка несколько раз порывался взять жирный кусок, но чувство душевной приподнятости, не оставлявшее его с утра, запрещало ему одному, без артельщиков дотрагиваться до соблазнительного мяса.

«Потерпи, Тихон Маркелыч! Коли работать вместе, то и есть будем вместе. Эх, и попотеют мужички! Особенно Зотейка. А Рахимжан! Глаза-то у них на мясо, как у волков, заиграют… Вот вам и Тишка, беззаботная головушка!»

А он, Тихон-то, обо всей артели заботник.

«Мы еще и не это можем… Погодите! В артели я захребетником, объедалой не буду».

Герасим Андреич со скирды давно уже заметил на стану человека и вначале было забеспокоился: «Не украл бы чего». Но, увидев костер, догадался, что вернулся с пасеки Тихон. Петухов сказал Дмитрию сверху:

— А ведь ты, Митрий, пожалуй, умней всех нас оказался. Мужик-то землю роет. Смотри-ка, уже и с пасеки успел вернуться и, кажется, картошку варит. Сердце, говорит, о пасеке выболело…

Седов смущенно потупился и вначале не нашелся что ответить.

— Я, что же, Герасим Андреич, я тут ни при чем, хотя бы и насчет Тишки. Сам знаешь, какой у нас в плане прорыв… — уже по дороге к стану отозвался на слова Герасима Дмитрий.

Большой артельный котел с крепким, раздражающим наварным ароматом мяса Тишка поставил на середину круга.

— Прошу покорно хлебать проворно, дорогие товарищи! — поклонился он и отпрянул в сторону.

Запах мясного супа обдал артельщиков.

Дмитрий Седов выронил ложку.

Зотейка Погоныш сквозь пар заглянул в котел и ахнул:

— Братцы, не продуешь! Не продуешь жир-то!

Рахимжан трясущимися руками поддел вилкой дымящийся кусок мяса.

Тихон смотрел в глаза Седову и вдруг начал бледнеть и холодеть, словно ранний заморозок пополз по его спине до самого затылка.

— Где? — спросил Седов.

— Кыргызы… У них сам бог велел… Чтоб нехристь жирел, а православный человек тощал… — чувствуя суровый приговор Седова, безнадежно защищался Тихон.

Слова, заготовленные им раньше, казавшиеся такими убедительными, теперь показались жалкими, ненужными.

— Да ведь я же, товарищи, не для себя, я еще и кусочка единого не проглотил… — Из глаз Тишки брызнули слезы.

Рахимжан положил недоеденный кусок мяса прямо на землю и сидел неподвижный и холодный, как каменная баба на скифском кургане.

— Сколько? — поднялся Седов и шагнул к Тишке.

Лицо секретаря было багрово, под тонкой кожей перекатывались желваки.

Тишка попятился было от него, но вдруг решительно остановился.

— Убивайте! Убивайте, мужики, если я заслужил! Но, видит бог, не для себя я…

— Сколько?

— Двух… телушонок…

— Где? — не слушая Тишку, допрашивал Дмитрий, наступая с кулаками.

— В аулишке, на Листвяге… — совсем тихо сказал Тишка и опустился на землю, закрыв лицо руками.

После сытного обеда Герасим Андреич заставил Тишку указать Пистимее, где спрятаны туши, и приказал женщинам, чтоб часть мяса посолили как можно круче, а остальное, изрезав, повесили вялить.

— Не пропадать же этакой благодати! — по тону голоса непонятно было, злился он на Тихона или же только делал вид, что злится.

Потом Матрена, Дмитрий и Герасим заседлали четырех верховых лошадей. На одну из них велели садиться Тишке.

«Судьбу мою решать поехали», — понял Курносенок и с тоской оглянулся на артельный стан: у котла доедал остатки Изот Погоныш.

…Бледный, с капельками холодного пота на лбу, Тихон сидел на берегу речки, устремив глаза на воду.

«Бежит себе, и никакой-то ей заботы, а тут… непременно закатают…»

Казалось, еще вчера жизнь его так же вот текла спокойно, стремясь к радостному далеку. А теперь…

Курносенок поднимал голову и тревожно слушал. Из омшаника, где Седов проводил заседание ячейки, долетали выкрики, от которых Тишке становилось страшно.

«Дернуть бы сейчас в тайгу… И ищи бы они, свищи… И суди бы они Николая-угодника».

Но какая-то сила удерживала Тишку на камне, где приказал ему подождать Дмитрий Седов.

Позвали Тишку, должно быть, около полуночи.

Свет сальника с трудом одолевал неширокий круг на столе. Нары, на которых сидели коммунисты, были темны.

— Не с той ноги, подлец ты эдакий, в колхозе жить начал. Воровством живет преступник, а не честный человек, артельщик… Да ведь это же что у нищего суму украсть… Ведь ты же сам из пролетарии пролетарий — и пролетарию же грабишь, братьев грабишь… Ну, кабы они накрыли тебя у телушки! — сказала Погонышиха.

Но ее оборвал Герасим:

— Убивать таких телушечников на месте надо… Счастлив твой бог, что заступников милостивых развелось у нас… — Герасим Петухов неодобрительно взглянул на Седова и Матрену. — А то я бы тебя надвое перекусил. Грабить нельзя ни бедных, ни зажиточных. Это ты заруби себе на носу. А не только, как говорит Матрена, голопузую бедноту.

И по тому, как обратилась к нему Матрена, и по тому, что сказал Петухов, Тишка понял, что гроза прошла. И ему неудержимо захотелось плакать, уткнувшись головой в колени этой толстой, умной и доброй бабе.

На следующий день Курносенок через всю деревню прогнал двух артельных нетелей к аулу на Листвяге. С мужиками он степенно раскланивался, оправляя подол солнечной своей рубахи.

— Ты это куда собрался в таком-то наряде с коровами?

— Так что колхоз «Горные орлы» препоручил мне доставить подарок беднейшему кыргызскому населению. Потому он, бедняк-то, всякой одинаков, и будто хотя вера разная, но все едино…

В голове Тишки кое-что осталось из того, что он услышал от коммунистов о братстве советских народов.

В ауле первыми его встретили собаки. Клочкастые и злые, они кидались на него, на коров, и Тишка беспомощно озирался по сторонам. Но навстречу уже оравою бежали голые казашата.

— Кет! Кет! — пронзительно выкрикивали они, отгоняя собак.

Из юрт высыпали казашки, и среди них один старый и, очевидно, больной водянкою казах в рваных полосатых штанах. Казах еще издали начал смеяться неестественным каким-то смехом, и желтые щеки его тряслись, как студень. Тишка подумал, что старик смеется над ним, и смутился еще больше.

Маленький, узкоплечий, охваченный непривычным смущением, Тихон выглядел жалким, несмотря на яркую, праздничную свою рубаху.

Он снял войлочную шляпу и поклонился. Казашки и ребятишки обступили его со всех сторон. На руках у некоторых были грудные и уже загоревшие, как желуди, младенцы, тоже таращившие на Тихона черные блестящие глазенки.

Вблизи старые, продымленные юрты выглядели еще беднее. Голые казашата и эти черноглазые младенцы, жадно сосущие материнские груди, вдруг показались впечатлительному Тишке Курносенку самыми «бедными пролетариями», каких он когда-либо встречал в своей жизни.

Тихон переступил с ноги на ногу, несколько раз кашлянул и наконец начал:

— Джолдасы казахи! Карапчийт экев бызау больше джок. Убивать пролетарий казах — джок! Собет власть — да, Ленин — да. Товарищи! Воровать двух телят — больше нет. Убивать бедных казахов — нет.

Тихон знал до десятка казахских слов и, мешая их с русскими, кое-как высказал свою мысль.

— Пролетария кыргыз, пролетария орус — все равно. Аллах один — бера разной, — коверкал Тихон и русские слова. — Видите, наши нетели лучше…

Старый казах смотрел на Тишку в упор лимонно-желтыми глазами на желтом, как дыня, лице и не переставал смеяться.