Седов немного передохнул и продолжил:

— Но, Тихон, знай еще и то, что некоторые бойцы наши, вроде Герасима, нет-нет да и прихромнут на правую ножку. А, скажем, приедет к нам товарищ Быков, взглянет вот на эту добрую пчелу-старичка или на Гарасю — и по-большевистски, прямой наводкой, секретарю ячейки в лоб: «Седов, а отчего это у тебя часть твоих партийцев нутром разномастны?! А где их святая партийная непримиримость, где их ненависть к кулачью, Седов?! А где у тебя идейное просвещение прихрамывающих коммунистов?! Где политвоспитание беспартийных масс?!» Вот они у меня где сидят — и эта добрая душа Станислав и этот Гарасенька с позорными своими мужицкими ухваточками и отклончиками… — Дмитрий похлопал себя по жилистому затылку, взглянул на улыбающегося Станислава Матвеича, на Тишку и замялся. — Но сейчас не об отклонах. Действительно, к чему я об отклонах?

Седов, казалось, потерял нить мысли. Лицо его обмякло, единственный глаз увлажнился.

Дмитрий задумчиво смотрел на вершину горы.

— Пойдем! — неожиданно сказал он и, не глядя на Тишку, вышел из пасеки.

Дмитрий убыстрил шаг, словно его кто подгонял сзади. Курносенок неуверенно шел следом, стал задыхаться и отставать.

— Не отставай! Лезь! Лезь, говорю! — оглянувшись, грозно приказал Седов.

На вершине горы они лежали, тяжело дыша. Лица их обдувал ветер. Беркут плавал в небе, роняя сухой клекот.

— Лезли мы из последних сил. Михал Михалыч Быков шел сзади и где плечом, где угрозой помогал отстающим… Гололедица некованым лошадям раздирала ноги. А сзади напирали и били из пулеметов колчаковцы. Мы отбивались камнями: патроны все вышли. Там мне и выбили глаз. Словно поленом по виску хватило. Я упал на колени, и мне показалось, что на гору, куда мы лезли, ровно бы кто шапку большую нахлобучил. Михалыч нагнулся и что-то кричит мне, а я не слышу, и будто красные ягоды проросли по всей горе. Пришел в чувство, проделал в перевязке щелку и, как сквозь забор, смотрю. А кругом падают наши. Светлоключанскому Егору Серебрякову пуля в живот угодила. Закусил он губу, с лицом черным, как земля, качается и трясет кулаком в сторону колчаковцев. Там, Тиша, я и понял, что такое святая ненависть, понял все раз и навсегда. И что такое борьба, и как драться за социализм будут китайцы и все прочие бедные люди во всем мире… И как трудиться должны мы, по Ленину, для приближения коммунизма…

Дмитрий остановился, глубоко задумавшись. Чтоб говорить о большом и серьезном, ему нужно было оттолкнуться от пережитого факта или запомнившегося образа. Так большая степная птица дрофа, перед тем как взмыть, бежит.

— Был я в кино в Барнауле в двадцать первом году. — Седов сел и придвинулся к Курносенку. — И вот потушили свет, и смотрю я: из густой темноты вдруг Ленин. И вот грохнули все в ладоши, а он стоит вот так, — Дмитрий склонил слегка набок голову, — и смотрит вприщурку. А народу вокруг большие тысячи, и все на него смотрят, и я смотрю ему в глаза и дрожу как осиновый лист…

Курносенок слушал и не поднимал головы.

— В германскую войну через всю Россию проехал я дважды. Обширная страна! И фронт был тоже велик. Но теперь фронт наш в тысячу раз шире. И каждый-то колхоз, каждый-то улей в нем — снаряд в загорбок капитализма. И вот, Тихон, видел я на фронтах, как управляются со шпиёнами, с перебежчиками. А кто выломал у нас артельный улей? Кто украл коров в джетакском[26] ауле? У таких же бедняков, как мы с тобой? «Чертомелить на чужого дядю»! — Дмитрий зло засмеялся. — Да тот, кто рассуждает о советском труде, о социализме так, как ты, — чистейшая гадина. Да разве такие фрукты нужны нашей стране сейчас?

Дмитрий подвинулся вплотную. Курносенок стиснул зубы.

— Партии некогда на горячем фронте нянчиться с эдакими… Но… наша партия, Тиша, перевоспитывает людей… Наша партия… Эх!..

Седов схватил Тишку за плечи. Парень смотрел на Седова злыми глазами.

— Большая сила, большая любовь к трудящемуся — русскому, кыргызцу, китайцу, алтайцу, поляку — вот что такое наша партия, Тиша. Да как же для такой партии щадить свои силы, свою жизнь?!

…На пасеку Седов и Курносенок вернулись только вечером.

Отсверкал жаркий июль. Отцвели пахучие кустарники.

«Первый спас» инеем прошелся по высокогорьям, и они уже начали набирать другие краски, с каждым днем меняя оттенки. Но по теплым долинам доцветали еще цветы. Воздух был густ и пьян.

Август прокатился в холодных зорях.

В запоздалых цветах шел сентябрь.

На пасеку приехали Седов и председатель. Станислав Матвеич встретил их у изгороди.

— Мужики! Работа на пасеке кончилась, теперь здесь нужен лишь караульщик. Берите Тишку. Может, он в поле пользу принесет. А здесь — ни в какую. Лежит себе на нарах — и все. Уж на что я за него заступался — отступаюсь: сил нет.

Герасим Андреич запротестовал:

— На поле с него пользы как с козла. Ты нам в деревню сейчас нужен, мельница топора твоего требует. Караульным же на пасеке давайте-ка оставим Тишку. Черт с ним, пусть лежит, хоть не за зря хлеб жрал!

Дмитрий, улыбаясь, объявил Тишке:

— Тихон Маркелыч Курносов назначается полноответственным заведующим артельной пасекой на время хлебоуборочной кампании.

Правленцы выкатили из подвала две бадейки меду, дверь в подвал заперли на замок, вручили ключ Курносенку, забрали Станислава Матвеича, прихватили бадейки с медом для артельщиков и уехали.

До вечера Тихон ходил по пасеке растерянный, не зная за что взяться. Почетное доверие артели оглушило его.

«Могу под метелочку обработать весь подвал, со всем его медовым складом, а вот ни капелечки не трону, не таков Тихон Маркелыч!»

Ночь Тишка спал плохо. Несколько раз выходил из омшаника и громко улюлюкал.

«В оба смотри, Тихон! Он, лихой-то человек, на эти штуки мастак…»

Утром вскипятил чай. Пил и скучающими глазами смотрел на высокие березы в белых рубашках с распущенными почти до земли желтеющими космами.

«Осень над головой, приржавел лист на березе».

Куст калины, усыпанный гроздьями ягод, чем-то напоминал Тишке Виринею, повязанную пунцовым платком.

«Что бы догадаться ей да прибежать сюда?.. Поводил бы по своей пасеке — любуйся, какое доверие Тихону Курносову! Чаем бы с медком напоил вволюшку… Нет, не прибежит, небось уж обзарилась на кого-нибудь…»

Его начинали раздражать мысли о Виринее.

«А и впрямь неплохо медком побаловаться…»

Тишка отвязал от пояска ключ…

Уставленный бадьями до самых дверей, подвал поразил его обилием собранных богатств.

Он снял крышку с первой бадейки, но мед в ней был последней выкачки, жидкий, не успевший еще «осесть», засахариться в душистые крупицы.

«С такого меда только кишкам расстройство. Поищем чего-нибудь получше. Слава тебе господи, есть из чего выбрать».

Курносенок знал, что бадьи с первым медосбором стояли в дальнем углу подвала, но попасть к ним от дверей было трудно. С чашкой и ложкой в руках он вскочил на первую бадейку и, шагая по крышкам, направился в дальний угол.

Он хорошо помнил, что до большой бадьи оставалось не более двух шагов. Но, очевидно, плохо пригнанная, крышка выскользнула, и Курносенок ухнул в бадью с медом, как в топь. И чашка и ложка выпали из рук. С усилием вылез и, измазанный до самого ворота медом, добрался до двери.

Выкупавшись в речке и выжав одежду, Тишка голый отправился в омшаник.

«Какой это, прости господи, подвал! Да разве для колхоза эдакое хранилище нужно! Это же кошачий закуток. Работнички!..»

До вечера Тихон не только сделал разметку и натаскал заготовленный Станиславом Матвеичем лес, но и углубился в землю на полметра. Копал с остервенением. Глина разлеталась далеко вокруг, пот заливал глаза. Руки горели в ладонях, ныли в плечах. Но Тихон подхлестывал себя:

«Работнички! Я бы этаких работничков со двора согнал…»

Ночью даже не повернулся с боку на бок. А на рассвете снова взялся за лопату. И опять копал ожесточенно и весело, торопясь во что бы то ни стало до приезда на пасеку председателя за медом работу закончить и расставить в новом подвале бадейки так, чтобы посредине был свободный проход и доступ к каждой.