— Черт его знает. По ошибке занесли. Адрес и фамилия мои, а имя отчество — чужие. Давно ничего не получаю.

— Мне и по ошибке не шлют. Как прекратили искать родителей, никаких писем.

Володя снова наполнил стаканы и они выпили. Разговор зашел о подружке Севы — Наде, и Костя, взяв гитару, запел окуджавскую "Ах, Надя — Надечка". Друзья подтянули.

— Окончательно завязал? — удивился Сергей. — Не отходил от её станка, теперь не замечаешь.

— Давно бы, — поддержал Костя, сделав паузу в игре.

— Специально что-нибудь отвернет на станке, повод позвать бригадира, — заметил Володя.

Спели весь знакомый репертуар, снова разлили по стаканам, выпили и опять заговорили о работе. Типично русская потребность на отдыхе, за выпивкой, обязательно говорить о работе. Особенно горячился Костя, доказывая Сергею свои аргументы.

— Какой смысл ему обманывать? Все решается в бюро труда и зарплаты, в цех спускают готовые цифры.

— Не будь тряпкой, доказал бы.

Сева с Костей и Володя успели обсудить решение начальства пересмотреть нормативы. Теперь объясняли Сергею. Друзьям, работавшим в одном цехе, нововведение грозило снизить заработки. Пока спорили, взгляд Севы остановился на конверте. Писем он не получал давно — не от кого. Ответы помочь в поисках бесследно потерянных в войну родителей или кого-нибудь из родственников, перестали приходить. Детдомовские друзья разъехались по стране, о себе напоминали редко, обычно открытками к празднику. Большинство остались в Стародубске, как и он работали на заводе. Постоянно встречались в пивной забегаловке или Доме культуры.

На трезвую голову Сева не решился бы вскрыть подозрительное письмо, занес бы на почту, сейчас любопытство победило, и он осторожно вскрыл конверт.

"Здравствуй, уважаемый Елисей Егорыч! С поклоном тебе и твоей семье, пожеланиями здоровья, крестница твоя Агафья Еремина. Ты, Елисей Егорыч, меня не помнишь. Живу я в соседстве с матушкой твоей Лизаветой Петровной. Совсем плоха Лиза. До Пасхи не протянет, — сказал доктор. Просила Лиза отписать тебе и Егору Ивановичу. Пусть приедут. Перед смертию у Елисейки и Егора прощения попрошу. А я скажу, отмолила она грехи свои. Война виновата. Ежели, ни немец проклятый, жить бы вам вместе. Стоял бы сейчас с Егором и детишками у постели матери", — читал, взволновано Сева, с трудом разбирая каракули. С каждой строчкой сердце билось сильнее, и, хотя имя — отчество не его, интуитивно почувствовал: письмо ему. Елисей Егорыч — он!

Сколько Сева себя помнил, жизнь была связана с детским домом. Сейчас перед глазами неожиданно всплыли смутные картины деревенской улицы: большая худая собака и такая же худая и злая женщина. Она беспрерывно давала подзатыльники. Возможно, читал где-то, или видел в кино? Никогда раньше память не возвращала к этим картинам, а теперь вдруг вспомнилось.

Случалось, детей забирали из детского дома. У кого-то нашлись родители, братья с сестрами, родственники. Другие, уже взрослыми, через Всесоюзный розыск и радио Агнии Барто нашли близких. Севе не повезло. Во всех документах писал "родители погибли в войну".

Спор о новых расценках незаметно угас, и Костя повернулся к Севе.

— Кому письмо, разобрался?

Сева молча протянул его Косте, он долго читал, а потом передал Володе.

— Какая — то ошибка. Не могла 28 лет молчать.

— И я не понимаю. Елисей Егорыч… Я Всеволод Иванович.

— Что касается Иваныча, и я, и Юрка — все мы Ивановичи, а вот с именем не увязка, высказался Володя, продолжая разбирать каракули послания. — Деревня Васильевка и фамилия Васильев, в этом что-то есть. Не думаю, случайное совпадение.

Отставив производственные проблемы, ребята переключились на обсуждение загадочного письма.

— Тебе письмо! Поезжай сейчас же! Разберись, — подвел итоги обсуждению Володя. Костя опять взялся за гитару и запел "Мама, милая мама". Сева посмотрел на часы.

— Поздно. Завтра отпрошусь и махну, — согласился он. — За тысячи километров мотался, а тут под боком, два часа езды. Володя разлил остатки водки по стаканам и провозгласил:

— За твою маму! Дай Бог, чтобы судьба, улыбнулась тебе!

— За встречу! — отложив гитару, прибавил Костя.

Ребята посидели еще и разошлись. За окном давно наступила ночь. Оставшись один, Сева заново перечитал письмо. Ни о чем, кроме как о завтрашней встрече, теперь не думалось. Ругал себя, что не вскрыл конверт сразу, возможно сегодня успел бы съездить. Представлял, как выглядит больная мать. "Письмо шло несколько дней, успею застать живой? Кто такой Егор Иванович? Очевидно отец, раз назвали в письме Елисеем Егоровичем. Всеволод или Елисей в деревне не разбираются" — размышлял он, и не находил себе места. Выпить бы, да все кончилось, а выходить под дождь, не хотелось. Рано лег и долго не мог заснуть. Вспоминался детдом, друзья. Снова мелькнула картина деревни и собака, худая женщина, хворостиной стегающая его.

***

Старый львовский автобус трещал, грозил развалиться, переваливался с боку на бок на разбитой проселочной дороге. В проходе в такт звенели бидоны из-под молока, катались коробки и кошелки, возвращающихся из райцентра, деревенских пассажиров. Второй час трясся Сева в автобусе. Сорваться с работы удалось лишь после обеда. Всю дорогу думал о предстоящей встрече, вспоминал другие поездки. Сколько их было! Списывался каждый раз, все сходилось, оставалось обняться с матерью или отцом, а в последнюю минуту выяснялось — ошибка.

За окном начинало темнеть, когда, перед очередной остановкой, водитель громко объявил:

— Васильевка, бабоньки, не проспите!

— Уснешь с тобой, — незлобно ворчали бабки. — Всю душу вытряс на своей таратайке.

Попутчицы из автобуса помогли найти дом Агафьи Ереминой, что прислала письмо. Она не удивилась Севе, будто знала, приедет сегодня.

— О, какой вымахал! Помню пацаненком. Встретила бы, ни за что не узнала. Наш участковый подсказал, как найти, и, смотри, — приехал. Писала, не верила, дойдет письмо. Да что я с тобой все балакаю. Пошли к Лизе.

Еремина привела Севу в избу матери. Из-под грязного абажура с кистями, едва светила тусклая лампочка, перед иконой коптила лампадка. В полумраке Сева с трудом разглядел больную. Елизавета Петровна лежала на железной кровати, с когда-то блестящими шарами на спинках, придвинутой к стенке. Агафья Никитична силой усадила Севу на краешек, не первой свежести простыни, у изголовья больной.

— Ганя, поверни меня, — еле слышно попросила она.

Никитична развернула больную, чтобы могла видеть сына.

"Неужели мать"? — Увидев старую женщину, назвавшуюся матерью, Сева смутился и не знал, как держаться. Родственные чувства не отзывались в душе. Тяжелый затхлый запах, давно не проветриваемого помещения, полумрак, убогая обстановка — всё вызывало протест.

— Почему решили, я ваш сын?

— Елисейка! Елисеюшка! — шептала женщина. — Я твоя непутевая мать. Прости… Не надо было звать, не надо… Не стерпела. Прости… Прости сыночек! — Она замолчала.

— Да, да… Я все понимаю, — прошептал Сева, тронутый мольбой женщины, в которой едва теплилась жизнь. Сыновние чувства не проснулись в нем, переполняла лишь жалость. Мать она, или не мать, перечить в такую минуту жестоко.

— Все будет хорошо. Лежите.

Больная опять зашевелила губами, Сева с трудом разбирал слова.

— Не хотела позора, Елисейка. Затравили тебя в деревне.

— Злые люди, — подтвердила Никитична. — Симпатичный трехлетний пацаненок был, а люди, показывая на тебя, кривились — немецкое отродье, фрицево семя.

— Сейка, Сейка, — простонала больная и откинула голову.

— Доктора! Есть у вас доктор? — закричал испуганно Сева.

— Фельдшар. Доктор не приедет. Не жилец Лиза, сказал, — Никитична поправила больную, положила подушку повыше. — Отойдет, родимый, отойдет. Фельдшерица укол сделает. Пойдем, покуда ко мне.

Сева уставился на умирающую, и не слышал Никитичны. Его ли мать, чужая — все одно жалко старушку. Вспомнил, какой представлялась мать в детдоме: молодая, красивая хохотунья в платье в синий горох, как у Светланы Агеевны, учительницы в первом классе. Никак, не старой и жалкой.