Но даже в эту печальную минуту французы совершали подвиги энтузиазма. Великая ночь 4 августа 1789 года была свидетельницей, как привилегированные классы сами отказались от своих привилегий; они сделали почин, отозвавшийся на человечестве неисчислимыми благодеяниями. Мирабо непременно следовало бы присутствовать при этом славном деле; он предпочел обозвать его “оргией” и в издаваемых им органах метал в него мелкой грязью придирок. Конечно, он умел высказывать свое скрытое неудовольствие так, чтобы не навредить своей популярности. Такое скрытое неудовольствие разделялось многими, и последствия его были печальны. Привилегированные классы старались дать постановлениям 4 августа такой оборот, при котором их доходы увеличились бы, вместо того чтобы уменьшиться; издан был ряд постановлений о выкупе феодальных прав, и часто оказывалось, что народу приходится платить больше, чем прежде. Не трудно себе представить, к чему это привело во время такого крайнего возбуждения; обманутое население стало неистовствовать, и это послужило одной из важных причин, придавшей революции такой жестокий характер. Вышло то же, что было на острове Гаити: и тут сначала дали свободу, а потом взяли ее назад. Зато борьба между белыми и черными на этом острове сопровождалась такими же зверствами, какие нам слишком хорошо знакомы из истории борьбы турок с восставшими христианами.

Август и сентябрь 1789 года

Вместо “Писем” к своим избирателям Мирабо стал издавать “Курьер Прованса”. Издание велось небрежно, подписчики не всегда получали номера. Мирабо был слишком занят, чтобы заботиться о своей газете, и не сумел выбрать людей, способных его заменить. Он не прекращал издания только потому, что ему нужен был орган. В это время Лафайет проводил через Национальное собрание провозглашение неотчуждаемых прав человека. Собрание было засыпано проектами и избрало комиссию из пяти лиц для обсуждения всех предложений.

Руководящим лицом в комиссии был Мирабо. Не обладая даром философского обобщения, он был совершенно неспособен к подобному делу, сам это чувствовал и ругал возложенное на него поручение, как люди, взявшиеся не за свое дело, ругают непонятную для них задачу, которую им, однако, необходимо решить. В конституции Массачусетса неотчуждаемые права человека выражены в нескольких строках. Они остались непонятными для близорукой юриспруденции, всегда отличавшейся отсутствием философского смысла, но если бы она дала себе труд постигнуть эти немногие строки, то многие реформы, продиктованные жизнью в течение XIX века, были бы установлены на прочном философском основании, вместо того, чтобы инстинктивно блуждать в пространстве. Мирабо, попавший в чуждую ему среду, создал путаницу, в которой запутался сам и запутал других, и все-таки ни одной философской мысли ясно и глубоко не выразил. Он дошел до смешного, когда заговорил в таком акте о жалованье чиновникам и даже специально сборщикам податей. Он хотел показать себя трезвым государственным человеком среди мечтателей, а показал только малоспособным философом.

Собрание не удовлетворилось его докладом и приняло другие меры для разъяснения дела. Когда покончено было с неотчуждаемыми правами человека, тогда на очередь поступил вопрос об организации законодательного собрания.

Если бы Мирабо обладал государственным умом, то этот вопрос дал бы ему возможность проявить всю свою проницательность. Две палаты, имеющие право отвергать закон, прошедший через одну из них, в течение веков доказали свою несостоятельность. Они составляют учреждение слишком консервативное для того, чтобы требующиеся условиями прогресса законы могли проходить своевременно, не вызывая в стране слишком сильного волнения. Чрезмерная сила консервативных элементов, созданная подобными учреждениями, превратила XIX век в век революционный. Между тем революционный путь развития сопряжен с существенными неудобствами: он питает неестественную вражду между различными классами, заставляет бояться прогресса, дает в руки самой грубой части общества оружие в виде вечных обвинений прогрессивных элементов в анархических стремлениях и тем еще более ухудшает дело.

Одна палата, которую создало из себя Национальное собрание, только что доказала легкость, с какой можно производить этим путем самые крупные реформы. Но вместе с тем обнаружилось, что прибегать к этому средству можно только при благоприятных условиях; в противном случае нетрудно разрушить прочные основы порядка. Причина разрушения этих основ во время французской революции заключалась в том, что предшествующее правительство не только не создало в народе привычек и обычаев, способных служить фундаментом для таких основ, но своим произволом воспитало в народе такие деспотические наклонности и замашки, при которых основы для свободной жизни не могли и образоваться.

Итак, задача состояла теперь в том, чтобы создать такой законодательный орган, который не был бы слишком консервативен и не задерживал бы прогресса, но вместе с тем прививал бы гражданам и их вождям привычки и обычаи, необходимые для того, чтобы в случае нужды можно было сделать крутой поворот через одну палату, не опасаясь вызвать анархию.

В те дни, о которых мы говорим, более чем когда-либо требовались деятели, способные понять, что Учредительное собрание должно было дать Франции законодательный орган, соединяющий в себе вышеуказанные качества. К несчастью, Франция не нашла такого деятеля даже в Мирабо; ему нельзя ставить этого в вину: и гений имеет свои пределы. При разрешении столь важной для будущего Франции задачи он увлекся посторонними целями, которыми ему менее всего следовало увлекаться. С тех пор как ему удалось приобрести в законодательном собрании большое влияние, его неотступно преследовала мысль сделаться министром. Чтобы достигнуть своей цели, ему прежде всего нужно было сблизиться с королем. Единственный путь к сближению представлялся ему через королеву посредством Ламарка. Его связь с Ламарком подвинулась так далеко, что в сентябре 1789 года, именно в то время, когда обсуждался вопрос об организации законодательного органа, он успел уже получить от Ламарка пятьдесят луидоров.

Ламарк старается оправдать Мирабо и доказывает, что этот последний не продавал своих услуг. В то время, когда он боролся с биржевиками, его полемика будто бы почти не давала ему дохода; биржевики предлагали ему большие суммы, но он отказался от них. Все это весьма вероятно и вполне в духе Мирабо, тем не менее ему не следовало брать тайно деньги за то, чтобы действовать в пользу короля; такой образ действий по весьма веским и основательным причинам сильно преследовался тогда общественным мнением. В это крутое переходное время было делом первой важности, чтобы члены Учредительного собрания руководствовались исключительно своим понятием об общественном благе. Если Мирабо действительно так думал, как он говорил, то он тем более должен был опасаться брать что-нибудь от короля, чтобы не повредить этим своей репутации. Даже сам Ламарк вынужден сознаться, что Мирабо, выпрашивающий у него пятьдесят луидоров взаймы без отдачи, произвел на него жалкое впечатление.

С такими задними мыслями по вопросу об организации законодательного органа Мирабо сосредоточился преимущественно на том, чтобы доставить королю безусловное veto по отношению к законам, прошедшим через палату представителей. Аргументируя это, знаменитый трибун не затруднялся становиться в самое резкое противоречие с тем, что он проповедовал всю свою жизнь с необузданной страстью. Все написанное им о деспотизме государей было позабыто; теперь оказывалось, что собрание народных представителей имеет неодолимую тенденцию к деспотизму, оно не только не представляет собою народа, но стремится сделаться независимым от него и тиранствовать над ним; при первом случае оно объявит себя несменяемым и создаст из себя аристократию, которая тяжким гнетом ляжет на народ. Наоборот, интересы короля и народа солидарны, благосостояние и могущество народа возвеличивают короля, и поэтому король – естественный страж свободы народа и должен защищать его от деспотизма его представителей.