После пространного разглагольствования о королевском veto Мирабо только мимоходом коснулся главного вопроса об организации законодательного корпуса и прямо потребовал одной палаты; слитие всех народных представителей в одно собрание составляло дело, в котором он играл славную роль, о чем же тут толковать? Все чувствовали великое значение одной палаты для произведения реформ, что и было высказано в собрании с присовокуплением: удовлетворительна ли одна палата при обыкновенных обстоятельствах? Одна палата – сильное орудие, но она заменяет диктатуру. Конечно, диктатура представительного собрания, диктатура большинства, лучше других диктатур, но все-таки она неудобна для обыкновенных условий. Текущая жизнь требует такой комбинации, при которой ни одна часть общества не могла бы подвергаться притеснению и ни одна не могла бы создать из себя препятствие прогрессу.

Этот великий вопрос остается великим и неразрешенным до наших дней. В сентябре 1789 года он составлял задачу самой первостепенной важности. Мирабо прошел мимо него и сосредоточился, – мы вынуждены сказать это с горечью, – на своем личном интересе. Не в оправдание ему, а для установления правильного взгляда на дело прибавим, что задача разрешалась неудовлетворительно не одним Мирабо, а всеми – и корыстными, и бескорыстными: она была не по плечу руководителям общества. В этот роковой час вожди не дали себе труда сойтись, обсудить, взвесить и прийти к общему, зрелому решению. Для этого у них не было свободного времени, они были слишком заняты пустячными счетами и решили этот важнейший вопрос торопливо. Как всегда, всякий тянул в свою сторону, и решение собрания было случайным.

Подслуживаясь королю, Мирабо принимал на себя немалый риск. Народ был сильно предубежден против veto короля и волновался; требовали, чтобы защитники veto объявлены были изменниками и врагами общества; имена их были обнародованы, как людей, выставляемых на всеобщий позор. В числе этих имен не оказывалось имени Мирабо, что показывает, как легко было среди неурядицы вводить народ в заблуждение. Мирабо употребил немало старания, чтобы довести до сведения короля, что он защищал безусловное veto в то время, когда Неккер советовал Людовику XVI просить для себя у собрания только условное, которое и было ему дано. Он выставлял напоказ свое консервативное превосходство над Неккером и все-таки никого не убедил; королева высказала Ламарку надежду, что никогда не будет поставлена в злополучную необходимость искать помощи у Мирабо.

Великий оратор усердно продолжал делать Неккеру разные подвохи. Некоторое время тому назад, когда Неккер просил себе право сделать заем, Мирабо предложил устроить заем под личное поручительство членов национального собрания; каждый народный представитель должен был поручиться в уплате известной части займа. Предложение Мирабо было отвергнуто, заем разрешен, но на таких условиях, что правительство не получило и десятой доли того, что должно было получить. Между тем вследствие всеобщего волнения в стране положение финансов сделалось безвыходным, косвенные подати не уплачивались, прямые поступали туго, таможни, окружавшие Париж, были разрушены народом, и город остался без дохода, а между тем издержки росли ежедневно, огромное число рабочих оставалось без работы, что давало возможность каждому и при всяком случае производить беспорядки в народе, приходилось покупать по дорогой цене хлеб и продавать его по дешевой, производить бесполезные общественные работы и т.п.

Неккер составил финансовый план и представил его Национальному собранию. Мирабо предложил принять план министра без рассмотрения и оказать ему неограниченное доверие при его исполнении.

Расчет был верен. Неккеру оказана была большая честь, а между тем честь эта должна была его погубить. Отказавшись от рассмотрения финансового плана, представительное собрание сложило с себя всю ответственность за него и целиком возложило ее на министра. Не подлежало сомнению, что при том состоянии, в котором находилась страна, никакой финансовый план удаться не мог и что после неудачи Национальное собрание будет очень радо свалить всю беду на популярного министра и выйти сухим из воды, уничтожив его популярность. Мирабо доказал, что он очень ловко умеет вредить своим врагам, но в данном случае для будущей его славы было бы полезнее, если бы он думал не о том, как вредить своим врагам, а о том, как избавить свое отечество от тяжких его бедствий.

Несомненное достоинство Мирабо – его красноречие. Но Робеспьер был красноречивее: когда он говорил, якобинский клуб и галереи законодательного собрания шумели с неудержимым энтузиазмом, восторгов нельзя было унять, председатель кричал: “К порядку, галереи, к порядку!”, грозился очистить их и прекратить заседание. Между представителями, наоборот, слышались ропот и возгласы: “Когда же заставят его замолчать?”

Эффект лучших речей Мирабо зависел от уменья поднять в народных представителях чувство своего достоинства и поставить себя наравне со всем, что было во Франции наиболее великого и могущественного. Но и в этом отношении Робеспьер брал верх над Мирабо.

Когда до Мирабо доходили вести о том, как к Робеспьеру относились король и королева, он предостерегал их, что они не ограждены от его ударов. Король всячески старался оттянуть утверждение постановлений 4 августа и доказывал их неисполнимость. Мирабо в то самое время, когда требовал безусловного veto для короля, доказывал, что постановления 4 августа вовсе не требуют высочайшего утверждения, что он обязан их обнародовать, исполнить без всяких рассуждений, и только. Он запутывал сам себя с каждым шагом далее и среди мучительных нравственных страданий с открытыми глазами шел на свою погибель, увлекаемый неудержимыми страстями. Королеве он также грозил ударом, предложив, чтобы к регентству до совершеннолетия короля или по другим причинам могло быть допускаемо только лицо, родившееся во Франции. По-видимому, угрозы подействовали, и Ламарк предложил ему ежемесячную пенсию в пятьдесят луидоров. После этого Ламарк делал ему выговоры, иногда очень строгие, – если он говорил в собрании что-нибудь не нравившееся королеве. Мирабо извинялся, изъявлял искреннее раскаяние, даже плакал и умилял душу Ламарка разговорами о своей преданности. Сотни государственных людей продавали и себя, и свое отечество; в истории это самое обыкновенное дело, гнусное, позорное и все-таки обыкновенное. Отвратительный цинизм, с которым относятся к нему многие высокопоставленные люди, сделался источником неисчислимых бедствий для человечества. И вот история дожила до того, что даже такой человек, как Мирабо, продавал себя.

Октябрь 1789 года

Вожди Национального собрания до того доинтриговались, до того перессорились между собою, что Вольней мог объявить собрание окончательно неспособным к выполнению своей задачи в тогдашнее тревожное время. А потому он предложил отложить все дела в сторону и заняться условиями для избрания новой палаты. Когда закон будет готов, тогда можно будет созвать новую палату, а Национальное собрание закрыть. Предложение это было встречено единодушным восторгом, до того члены собрания надоели друг другу. Брат оратора, виконт Мирабо, прибавил к этому предложение, чтобы ни один из представителей настоящего собрания не мог быть избран вновь. Мирабо увидал в этом смертельный для себя удар и вооружился против этих предложений всеми своими силами. Ему удалось отклонить их. Но зато его предложение ввести английский порядок назначения министров из среды народных представителей с предоставлением им права заседать в Национальном собрании не прошло. Неккера он продолжал преследовать и способствовал изданию закона, который предоставлял только палате представителей делать займы и выпускать кредитные знаки. Когда Неккер довел до сведения Национального собрания о распоряжениях, сделанных им на основании данного ему полномочия, Мирабо стал утверждать, что эти распоряжения должны быть обсуждаемы по существу, а не приняты к сведению. Таким образом, он, с одной стороны, всю ответственность за выполнение финансового плана свалил на Неккера, а с другой, – открыл себе возможность способствовать неудаче в исходе дела.