— Почему это вы мне помешаете?

— Так ведь я тоже в Березовку. Не за тем, за чем едешь ты, но мне тоже очень нужно. А ведь там, кроме деда с бабкой да нас с тобой, никого и не будет.

— Правда?! — почему-то обрадовалась она. — А я вам не помешаю?

— Что ты, милая! Ты мне поможешь.

— Чем?

— Это я тебе потом скажу…

Он нес рюкзак и оба чемодана — ее и свой, и ему ничуть не было тяжело. Освобожденная от груза, от страха одной идти по этой пустынной дороге, девушка порхала от обочины к обочине, рвала цветы, бросала, хватала новые и беспрерывно щебетала, рассказывая о том, что Василий и сам знал, — какие красивые вечера в Березовке, как шумит лес под ветром и как задыхаются от восторга соловьи в духмяных черемуховых зарослях.

Он ее почти и не слушал, шагал бодро и все удивлялся неведомой силе, вливающейся в него среди этих полей и лесов. Будто скидывал лет двадцать и снова был молодой, здоровый, счастливый. Открыл он это свойство родных мест лет пять назад. Открыл-то, пожалуй, много раньше, да пил этот воздух родины, не задумываясь. А однажды в какой-то компании рассказали ему о секрете вечной молодости, которым будто бы обладал французский граф Сен-Жермен. Все из того компанейского разговора позабылось, а эта мысль застряла в голове. Тогда же он попытался проверить на себе этот секрет и поразился его действию. С тех пор для него перестали существовать южные санатории, каждое лето он рвался в Березовку и был тут счастлив, как когда-то в молодые годы.

— А мы чего с вами будем делать? — щебетала девушка.

— Все, — уверенно отвечал он.

— На охоту пойдем?

— Я с молодости не люблю охотиться.

— А на рыбалку? Вы меня научите рыбу ловить?

— Могу. Но нам будет не до этого.

— А чего же делать? — задыхаясь от таких таинственных обещаний, спрашивала она.

— Все.

— А что все-то, что?

— Ты когда-нибудь любила по-настоящему?

— Н-не знаю, — покраснела она. И тут же спохватилась: — Больно надо!

— А мне надо. Мне еще только предстоит полюбить. Можешь себе представить?

— Неправда.

— Сегодня мне надо, чтобы это было правдой. Но ты меня не бойся.

— А чего мне бояться?

— Мы же будем почти одни. Я могу наговорить комплиментов, подарить цветы, даже поцеловать тебе руку.

— Мне еще никто не целовал руку…

— Так надо, понимаешь?

— Зачем?

— Секрет один есть. Я тебе обязательно его передам. Только потом.

— Игра, что ли, такая?

— Вроде этого.

— Интересно…

Но Василий видел: она все же насторожилась. Шла не такая беззаботная, стала задумываться, искоса взглядывая на него. Видно, уже обожглась в жизни, наслушалась лживых обещаний. Он не успокаивал ее, знал: завтра эта настороженность рассеется.

Деда Кузьму они встретили в перелеске, далеко от Березовки.

— А я как знал, что ты приедешь, — обрадованно заговорил дед еще издали. — Надо, думаю, встретить человека, как же. Что Манька приедет, в голову не стукнуло, а о тебе знал…

Солнце грело как-то по-особому ласково, жаворонки заливались, трепыхаясь в небе, пахло переспелым луговым разнотравьем, и торопливый обрадованный говорок деда Кузьмы естественно вплетался во все это, словно приносился ровным обволакивающим ветром, порождался доброй природой.

— Все такой же, Матвеич, держишься, не стареешь, — ласково обнял его Василий.

— Помирать нам никак нельзя, — по-своему поняв его слова, заговорил дед. — Деревня живая, пока люди в?й. Родина — потому и родина, что хранительница рода она, родина. Род, забывший о родине, что ветер в поле, везде ему холодно, а родина без рода — так, природа дикая, ничейная, никому не нужная.

— Мудрый ты стал, Матвеич.

Василий сказал это серьезно, проникновенно, без доли иронии. Он вдруг позавидовал деду, под старость осознавшему свою высокую значимость. Хранитель отчины — многие ли могут таким погордиться? И одновременно пожалел его: все один да один, бабка Татьяна — какая собеседница? намолчится, надумается всего. Забот по дому многовато, правда, хозяйство-то все свое, — ну да работа думам не помеха.

— Станешь мудрым, — обрадовался похвале дед. — Вы вон упорхнули, а мне за всех вас думать приходится.

— А ты не думай, — задиристо встряла Маша. — Я вот не думаю, и ничего, не пропадаю.

— Молчи уж, вертихвостка. Раньше в деревне-то кажинный знал, зачем девки с парнями милуются. А теперь? То-то же. Я тебе, Василей, как на духу скажу: все возвернется. Чаще стали люди-то наезжать. Сказывают: по грибы-ягоды, або в отпуск — отдыхать. Да я-то не слепой: без душевного дела люди маются. Раньше, в деревне-то, об отпусках и слыхом не слыхали. От чего отпуск? От земли своей, в коей вся душа? Манька вон вдругорядь приезжает. Чуть не так в городской-то молотилке — сюда же тычется, как в мамкину юбку. Или ты, к примеру…

— Я особь статья, Матвеич…

— Да и не больно-то особь. Знаю твой секрет, сказывал. Да ведь не куда-нибудь за секретом-то, а сюда же…

Так, за разговорами, и не заметили дороги. Постояли у выхода из леса, как открылась Березовка, поглядели на заколоченные, необихоженные дома, помолчали, ровно по покойнику. Каждый по-своему подивился слепоте людской, не видящей редкой здешней красоты. Стояла деревня на чистом взгорье. По одну сторону светлела, всегда будто белым туманом укутанная, березовая роща, убереженная крестьянами даже в пору безоглядных рубок военного времени. От деревни, меж разбросанных по пологому склону старых берез, сбегали к реке все еще не заросшие косые тропки. А за рекой стелились заливные луга, утыканные редкими кустами, отгороженные от неба синим лесом.

— Господи! — прервал молчание дед Кузьма. — Жалко, не верующий, перекрестился бы…

От деревни уже бежала навстречу бабка Татьяна, радостно причитала издали, и этот ее сердечный восторг, и умиление деда, всю жизнь тут прожившего и не разучившегося любоваться привычным, и красота родины, вдруг схватившая Василия слезной спазмой, и облегчение, какое всегда приходит в конце пути, — все это, сливаясь вместе, переполняло душу особой радостью, давало рукам и ногам неведомые силы, и хотелось мчаться куда-то, делать что-то большое и важное.

— Вот так всегда, всегда так! — вздохнул Василий. — Чего мы в городе-то видим? Дураки! Дураки-и!..

— А ты хлопочи там, — сказал дед. — Хлопочи, чтоб колхоз-то возвернули. Трудно жилося, ну да ведь жилося все-таки, не то что теперя…

День этот прошел для Василия в суете узнавания. Бегали с Машей на речку купаться, обошли сенокосы, как было оговорено еще прошлым летом, специально оставленные дедом Кузьмой для Василия, осмотрели заколоченные дома деревни, и Маша долго хлопотала на бывшем своем пустом подворье, хватая там и тут всякие пустячные предметы, раскладывая их в каком-то ей одной известном порядке.

— Раньше мама ругала, что все разбрасываю, а теперь самой хочется каждую вещь на место положить, — тараторила она. — Чего это со мной, дядь Вась?

— Взрослеешь.

— Ой, верно, совсем старухой стала. Двадцать лет уж, с ума сойти!

— Замуж тебе пора.

— Никто не берет! — с вызовом бросила Маша. — Взял бы меня, если б не женатый? — неожиданно перешла она на «ты», что, впрочем, ничуть Василия не удивило, поскольку «выкания» в деревне не признавалось.

— Обязательно! — сказал Василий и озорно хлопнул Машу по спине, и она, радостная, помчалась по улице, прыгая, как молодая козочка…

А вечером пили чай, хрустели сушками, неторопливо беседовали, свободно, не заданно, обо всем, что приходило в голову.

— Чудно! — дивилась Маша. — Мужики за столом, а без выпивки. Чего не захватил-то, дядь Вась, денег, что ли, пожалел?

— Ай, Манятка! — качнула головой бабка Татьяна. — Неужто городские-то завсегда с вином гостюются?

— Без вина какое ж застолье?!

— А вот такое! — хлопнул ладонью по столу дед Кузьма. — Ты там у себя в городе командовай, а здеся я главный начальник. Хватит, нагляделся, как это вино проклятущее людей от земли отваживает. Из-за него, считай, и Березовка обезлюдела. Всем сладкой жизни захотелося. В городе-то отбоярил свое — и хоть трава не расти: гуляй — не хочу, пей — не хочу. А чего еще-та? Для того и деньгу зашибают, чтобы тратить. Получил — потратил, ублажил себя, снова получил — снова потратил. Бывалоча-то, для земли работал, а теперя для брюха своего. Вот все и перевернулося…