«Как Джулия могла распорядиться этой штуковиной? Дон сказал, что она убрала ее в фургон и уехала. Но куда, ради Бога? Ладно. Не имеет значения. Надо найти ее. Никто не ищет картину, кроме меня. Элинор ничего не знает, он готов поклясться. Так что время на его стороне».

Он вырулил на грязную улочку, просто рай для крыс, позади антикварного магазина, остановился возле старенького «шевроле» Элинор, но не выключил зажигания и бодро сказал:

— Я выгружаю вас.

— О, вы ранили меня в самое сердце, — ответила Элинор.

— Но мы встретимся позже. Мне надо вернуться в мотель и кое-кому позвонить, чтобы освободить вечер.

— Вы хотите сказать, что придете на семинар? Король антикваров посетит нашу убогую хижину. — Она уже открывала дверцу машины, осторожно спуская ноги на землю. — Дамы, — добавила она, повернувшись через плечо, — умрут от удивления. Надо же — сам Энтони Мондейн среди сахарниц из розового стекла.

— Моя дорогая Элинор, — сказал он спокойно, — меня вовсе не интересуют возбужденные дамочки. Меня интересует мистер Бентон Бонфорд.

Элинор взяла сумку и собственную копию катастрофического завещания Джулии.

— Да, — сказала она уныло, — меня он тоже интересует. Если вы останетесь, чтобы оказать мне поддержку, то спасибо, Тони. Вероятно, мне потребуется вся возможная помощь.

— И я окажу ее, — сказал он, — полностью. — Он протянул свою длинную загорелую руку и коснулся ее подбородка. Его черные брови были посеребрены сединой, а глаза походили на озера с водой цвета черного дерева. Его пальцы легко пробежали по ее лицу. — Но вам об этом известно, — добавил он, — конечно.

Вытянувшись, он поцеловал ее очень теплым, нежным и ласковым поцелуем, в котором таилось обещание. К сожалению, в ярком хрустальном свете осеннего дня не зазвенели колокола и не запели птички. Это опечалило Элинор.

Двадцать лет относительного целомудрия не уменьшили ее интереса к противоположному полу, а Тони Мондейн являлся одним из лучших его представителей. Она сильно подозревала, что если страсти Тони будут отпущены на свободу, то Рудольф Валентино[15] рядом с ним покажется просто уродом. В прошлую ночь он заставил ее дрожать в его объятиях, словно старая ирландская арфа. Почему бы и не сейчас?

Наверное, он почувствовал ее неуверенность. Он поднял голову. Его лицо было очень близко. Под темными усами улыбались полные губы. Он быстро коснулся порхающими поцелуями ее глаз. И с неохотой отпустил ее.

— Бегите, мадам, не искушайте меня, — мягко произнес он ей на ухо.

Она открыла дверь и вышла. И затем внезапный примитивный страх одиночества побудил ее произнести:

— Я могу приготовить чашку замечательного растворимого кофе.

— Не давайте ему остыть, я вернусь.

Он включил заднюю скорость и подал машину назад.

Она помахала ему на прощанье и затем, с холодом в груди, медленно повернулась лицом к старому, с ветхими балками дому, снабженному цементной грузовой платформой и поблекшей вывеской, готические буквы на которой гласили: «Антиквариат Бонфорд».

Но Джулия Бонфорд покинула этот мир.

И как ей быть?

Ведь она была. Была. Элинор все еще отказывалась признавать смерть Джулии, несмотря на то, что еще утром были цветы и пел хор, а люди ободряюще пожимали ее руку. Даже болиголов на кладбище казался ей не к месту, не говоря уже о жаворонках, щебечущих над головой, в небе, голубом, как у Пикассо, которое так любила Джулия.

А вот теперь она смирилась, здесь, у этой некрасивой старой платформы. Вот она, суровая правда. Джулия умерла. Ушла. Навсегда.

«Мяу!»

Голос был сердитый и требовательный. Сквозь навернувшиеся слезы Элинор посмотрела под ноги. И увидела потрепанного полосатого кота с заплывшим глазом, хвост которого обвиняюще изогнулся, а усы торчали во все стороны.

«Мяу!»

Это было сварливое обвинение от обделенного кота, оскорбленного кота, которого жестокий мир лишил домашнего уюта.

Элинор сказала:

— Ой, ради Бога, посмотри на себя!

Расстегнув сумку, она сгребла в охапку потрепанную угрюмую кошку.

«Когда ты наконец научишься жизни? Эта лимонная киска не стоит труда, Томасин; у нее шерсть дыбом встает даже при виде пушистого коврика. Подожди, сейчас я открою дверь, и тогда мы займемся твоим глазом».

Она неуклюже толкнула тяжелую дверь, и запах аммиака тут же ударил ей в нос. Старый Бен Фалмер показался из-за уэлшевского шкафа и взмахнул своей растрепанной щеткой.

— Добрый день.

— Бен! Господи вас благослови, но вам не надо было приходить сегодня.

— Но ведь вы-то здесь, не так ли?

— Да, но…

Он пожал сутулыми плечами в поблекшем голубом комбинезоне и кисло посмотрел на побитого кота.

— Интересно, где он получил это. Со вчерашнего дня он не показывался. Что, заработал, а, забулдыга?

Наклонившись, он достал упаковку кошачьей еды из сумки, подошел и наполнил пустую миску из-под маргарина. Томасин вырвался из рук Элинор и набросился на свою порцию, смешивая поглощение еды с шипением и урчанием и возбужденно мотая хвостом.

— Посмотрите его глаз, когда выдастся минутка. Мазь на полке.

Он кивнул. Она кинула сумочку на свой стол, избегая смотреть на рабочее место Джулии, на котором каскад рецептов, заказов, записок, а также стопка потрепанных справочников с пометками ее крепкой уверенной рукой говорили ни о чем ином, как о вчерашнем дне.

Моргая увлажнившимися глазами и проводя дрожащей рукой по волосам, Элинор сказала натянутым голосом:

— Я лучше пойду и открою магазин. Скоро они начнут появляться.

— Уже приезжал какой-то грузовик. Я сказал им приехать попозже. Наверное, мы не особенно много потеряли. Быдло!

«Быдлом» Бен называл праздных зевак. Элинор добавила свой собственный термин: стервятники. Во всяком случае, на сегодня. О смерти Джулии сообщалось во всех местных газетах. Но если кому-то пришло в голову, что это удобный случай что-то купить по дешевке, то пусть подумают получше.

Если, конечно, прости Господи, это не племянник!

Что он будет делать? Оценит ли он благородный блеск полировки углового чиппендейлского стула? Или налепит на все кричащие таблички: «Продается» и пустит коту под хвост всю жизнь Джулии, лишь бы побыстрее получить деньги?

Эта мысль заставляла ее скрипеть зубами, хоть Элинор и старалась отгородиться от нее неотложными делами. Она толкнула дверь и вошла в торговый зал. Она чувствовала себя очень старой, очень одинокой и обманутой.

Шторы были опущены, и она проложила себе путь в темном туннеле к центру, на который падал луч света. На потертых розовых дорожках ее шаги не были слышны, но каждая лампа включалась со щелчком под ее рукой, рождая теплые лучи из-под стеклянных лилий и глициний Тиффани и делая ручную полировку на старинных витых ножках столов и стульев и на изящных резных планках похожей на благородный темный мед.

Фасадная часть магазина выходила на городскую площадь: входная дверь располагалась между двумя скромными окнами. Она откинула шторы, и в помещение ворвался дневной свет. Хрустальные искорки заплясали на круглых стаканах и превратились в радужное сияние, заливающее сиреневый бархат и причудливо окрашивающее зеленые ветки вьющихся комнатных растений.

Элинор сняла цепочку с покосившейся двери и пошла ко второму окну убрать шторы. И солнце заблестело на голубом кобальте праздничных приборов, заполнявших старинную голландскую этажерку, и красиво окрасило маленькое павлинье перо, лежащее на сиденье изящного кресла, изготовленного в Англии еще в начале XVIII века.

Затем она повернулась и оглядела все помещение. Ее губы дрожали, и она судорожно глотнула, закрыв глаза.

Бен и Леонард перенесли федеральную мебель к дальней стене и поставила белтеровский диван на обюсонский ковер, как хотела Джулия. Он выглядел прекрасно во всех своих изящных изгибах, и Джулия знала, что так оно и будет.

И, начиная с кресла-качалки Густава Стикли[16] и заканчивая величественной картиной маслом, изображающей снегопад в Нью-Йорке, — это был ее магазин, черт возьми!