— Там для вас приготовлен стул. Если вы пройдете за мной…

— Да к черту их всех! — Однако его голос не прозвучал так, словно он действительно хотел, чтобы все отправились к черту. — Кто здесь Элинор Райт? Наверное, это вон та толстая тетка?

Он не утруждал себя тем, чтобы понизить голос. Тихий шепоток пронесся над столом, головы повернулись к нему, оратор умолк в нерешительности, прервав речь на полуслове, а «толстая тетка» изумленно уставилась на него.

Нежные губы Элинор зловеще искривились. То, что он опоздал, уже достаточно выдавало его невоспитанность; теперь же грубиян выступал во всей своей красе.

Тем не менее она ответила ему сквозь зубы:

— Я же сказала: вам приготовлено место. — Это было все, на что она была способна. — Если вы все-таки сядете…

— Идите вы к черту с вашим «сядете»! Моя тетка умерла, а тут вечеринка. Там, откуда я приехал, считается, что такие вещи слегка не соответствуют приличиям. Еще раз и с самыми лучшими чувствами, милашка, — которая дамочка здесь Элинор Райт?

«Ой, Господи!» — подумала Элинор Райт.

Охваченная холодной яростью, она указала ему на дверь, и это было удачным маневром, хотя бы потому, что она привела его в движение. Иначе, было похоже, что он так и будет стоять здесь, словно могильный памятник.

— Эй! — сказал он, вцепившись в спинку дубового стула. — Что здесь происходит, черт возьми?

Первое, что она сделала, так это убедилась, что дверь в комнату, где проходил семинар, плотно закрыта. Затем она пошла на него в атаку. Ее ноздри побелели, а голубые глаза горели яростным огнем.

— Элинор Райт — это я, — сказала она дрожащим от сдерживаемого бешенства голосом. — А вот вы — неотесанный, невоспитанный горлопан и дурак! Отправляйтесь в дом Джулии, который теперь принадлежит вам, и позже, сегодня вечером, может быть, если я достаточно успокоюсь, мы поговорим как два воспитанных человека. Но особенно на это не рассчитывайте. — Она вытянула руку, указывая пальцем на выход: — А теперь убирайтесь!

Его глаза сузились. Он прищелкнул языком, и в течение нескольких секунд ей казалось, что сейчас он поднимет ее, как статуэтку, и разобьет на мелкие кусочки.

Но он, пожав плечами, отправился восвояси.

С неимоверным удивлением она смотрела, как племянник осторожно, словно это китайская фарфоровая лавка, пробирается через комнату, всю в ярких отблесках светильников Тиффани, заставленную натертой воском мебелью. Звенела посуда, и отодвигались стулья. Один раз он приостановился. У нее перехватило дыхание. Но он лишь взял в руки графинчик, изящный венецианский графинчик, поинтересовался ценой, указанной на донышке, и затем внятно произнес: «Ни фига себе!» Поставив вещицу на место, он вышел прочь.

Когда за ним захлопнулась дверь, Элинор села. К счастью, кресло из Джорджии оказалось прямо позади нее, а выбора у нее не было: казалось, ее колени внезапно стали ватными.

Значит, это и был племянник.

Что же она наделала?

Все окончательно и бесповоротно испорчено! Сама себя лишила хлеба с маслом. Сказала племяннику Джулии, чтобы он убирался из собственного магазина.

Что же, грубость есть грубость, какова бы ни была причина. Он не имел права вставать на дыбы, выкрикивать фальшивые обвинения и высказывать хамские утверждения. А «милашка» — он назвал ее милашкой! И какова бы эта милашка ни была, особенно в его воображении, она-то уж таковой не являлась.

«По крайней мере, — сердито подумала она, — он разбудил меня. Теперь-то уж я никак не усну».

Откинувшись на изящную спинку кресла, Элинор прикрыла глаза. Она чувствовала, что дрожит всем телом. Надо взять себя в руки.

Но под ее веками уже родились горячие слезы, они покатились из глаз и заструились по щекам. Она так нуждалась в присутствии Джулии, с ее теплотой, с голосом, в котором слышались бы нотки смеха, когда она говорила: «Не бери в голову, Элли, мы как-нибудь выкрутимся».

Элинор впервые в жизни не знала, как найти выход из создавшегося положения.

Но она должна найти выход. Она должна взять себя в руки. Ведь она пригласила гостей, и на ней лежит ответственность.

Объявился Томасин, пройдя к ней среди ножек столов и стульев. Он вспрыгнул Элинор на колени, положил две мягкие пушистые лапки ей на плечи и лизнул ее в ухо. От него пахло паштетом, а глухое рокотание внутри его пушистой грудки явственно выражало пресыщение.

Она обняла его, поглаживая шелковую полосатую шкурку, а затем со вздохом опустила на пол и встала, разглаживая голубой шелк своего платья.

«Порядок, — говаривала Джулия во времена потрясений. — Разложи все по полочкам. Каждое дело выполняй своевременно».

Она утерла слезы на щеках, промокнула последние влажные капли с ресниц, ее пальцы дрожали: «Благословенная водостойкая тушь». Элинор даже испытала удовлетворение от того, что быстро со всем справилась. Дверь из кладовой комнаты открылась, и на пороге появились Бен и Энтони. Вместе с ними в помещение проник явственный аромат дыма и коньяка.

Энтони спросил:

— Как здесь идут дела?

— Отлично, — ответила она.

Она не решалась сообщить им о прибытии Бентона Бонфорда. Особенно она не решалась сказать об этом Энтони, хотя Элинор не знала, почему так поступает. Конечно, никому не нравится признаваться перед другими в том, что глупо ведешь себя, а она именно так себя и вела.

— Я думаю, мне можно ехать домой? — спросил Бен.

Элинор кивнула:

— Конечно. У вас был долгий рабочий день.

В ответ Бен тоже кивнул, снимая вышедший из моды пиджак, под которым обнаружилась кричащая гавайская рубашка. Однако день еще не закончился, хотя Элинор и не знала об этом. А вот он знал. Он собирался отправиться в свою излюбленную пивную и прогнать вкус этой французской дряни при помощи благородного напитка, а еще обдумать разговор с Мондейном, пока он был еще достаточно свеж в его голове.

Мондейн в разговоре все ходил вокруг да около живописи, и в особенности живописи Пикассо; Бен же упорно отказывался отвечать. Джулия хотела, чтобы о картине Пикассо до дня рождения Элинор никто не знал. Секрет Джулии он не откроет никому. Даже если Джулия умерла, нет причин не уважать ее волю.

Но факт такого разговора все же был чертовски любопытен, потому что живопись никогда не была любимым коньком Мондейна. Мебель — вот что составляло его игру. По крайней мере, до сего дня.

— Спокойной ночи, Бен. Увидимся завтра, — сказала Элинор.

— Я приду рано. Пора протереть шератоновский[22] буфет.

Энтони подождал, пока входная дверь не захлопнется за тощей фигурой Бена, а затем взял рукой Элинор за подбородок и приподнял ее лицо.

— Почему ты плачешь, любовь моя?

Элинор сказала правду, точнее, часть ее:

— Джулия, Тони. Я скучаю по ней.

— Конечно. — Он коснулся ее легким поцелуем, а его рука скользнула по ее лицу, затем по плечу, до локтя. — Конечно, вы скучаете по ней. Ну, пойдемте. Присоединимся к стаду. Они уже откушали? Хорошо. Я, пожалуй, задам несколько вопросов, чтобы показать, что я тоже являюсь любителем стекла, но не профессионалом в этой области, затем вознагражу свое унижение печеньем с зеленью или, может быть, даже позволю себе сэндвич. А вообще я намерен позже отвезти вас куда-нибудь поужинать, так что имейте это в виду.

Вообще-то, в глубине души Элинор хотела бы отказаться от приглашения. Но она не сказала ни слова. Во-первых, ее решение остается по-прежнему за ней, хотя после прошлой ночи он может считать по-другому, и к тому же Элинор в таком состоянии не могла есть. Если, конечно, ее не заставят. Стоило ему войти, как присутствующие дамы, сами того не осознавая, взбили свои волосы, и, хотя мужчины не повернули головы, они скосили глаза на вновь вошедшего, а оратор заговорил громче.

«Конечно, Энтони все сразу понял и, вероятно, — подумала Элинор, — отнес такие перемены на счет своего появления».