— Не проступки и ошибки, а уголовные преступления совершены вами в тридцать третьем году. Но уголовное дело за них против вас не будет возбуждено.

— За давностью?

— Вы не зря тратили деньги и время на юридический журнал.

— В таком случае, претензий у вас ко мне больше нет?

— Семенов, не прикидывайтесь дурачком. За старое отвечать не будете. А за убийство жены ответите.

— Я не мог убить. У меня алиби.

— Не своими руками. Этого вы не любите. Ваш метод — чужими.

— Что ж, я, по-вашему, нанял Сосновского?

Подполковник промолчал.

— Послушайте, Коваль, — неожиданно бывший управляющий заговорил самоуверенным тоном. — Опомнитесь, пока не поздно. Подумайте, что вы делаете! Вы ставите под удар не только меня, но и самого себя, и всех, кто занимался делом Сосновского, — и прокурора, и судей. Допустим, вам удастся-таки пришить мне дело. А дальше что? Кто ответит за то, что по ложному обвинению казнен честный человек, известный художник? В первую очередь — вы! Что ж, это ваше личное дело. Но вместе с вами должны будут отвечать и некоторые влиятельные люди. Вот они-то и не дадут вам развернуться, сотрут в порошок. В вашем возрасте это пора уже понимать.

Подполковник внимательно всматривался в Петрова-Семенова, который, распалившись от своих слов и, по всей вероятности, ощущая в них железную логику, сверкнул глазами так, словно был не подследственным, а прокурором.

Коваль не перебивал, давая ему возможность высказаться и полнее раскрыть свою сущность.

— Вы возомнили, что в состоянии повернуть вспять колесо событий, — продолжал бывший управляющий. — Но поймите, пружины служебной иерархии, вся ее зубчатая передача не даст вам этого сделать! Никто не пожелает разделить с вами вашу вину, все от вас отвернутся, и не я погибну, а вы! Безжалостная машина перемолола Сосновского, и горе тому, кто сунет в нее свою голову! Он тоже будет смят и раздавлен!

— Что касается Сосновского, — сказал Коваль, — то его жизнь в безопасности.

— Ха-ха-ха! Вы имеете в виду, что в безопасности находятся все покойники? Это остроумно!

— Сосновский жив.

— Как же так? — вскричал Петров-Семенов. — Вы же говорили!..

— Я вам ничего не говорил. Вы поверили слухам.

Но даже и это не смогло остановить Петрова-Семенова.

— Все равно! — продолжал он. — Скандала вам все равно не избежать. Шутка ли — приговорили к расстрелу! Вы что, хотите доказать, что и в прокуратуре, и в областном, и в Верховном суде сидят неучи, неспособные разобраться в серьезном деле? Поставить под удар всю систему судопроизводства? Кто вам это позволит, Коваль?! — И в глазах бывшего управляющего с новой силой вспыхнула самоуверенность.

— О судопроизводстве не беспокойтесь, — иронически заметил подполковник. — Оно в полном порядке. И именно поэтому выдержит мой «удар». Лично я добиваюсь только одного — справедливости. К вашему сведению, и в прокуратуре, и в судебных органах добиваются того же. И если допущена ошибка, мы найдем силы признать и исправить ее. Так-то, Семенов. Ладно, на сегодня хватит. А завтра послушаете, что рассказывает ваш брат. Кстати, и повидаетесь с ним. Давно ведь не встречались, с мая. И, наверно, соскучились? Все-таки родной человек, готовый для вас своими руками жар загребать…

Подполковник вызвал конвоира.

«Почему он сказал «невозможно» в ответ на мое предложение пойти и сознаться? Почему это для него невозможно?

Несколько дней подряд, как только Иван уезжал на работу, я выходила из дому и бродила около юридической консультации, которая помещается в подвале соседнего дома. Войти не решалась. Мне казалось, юрист сразу поймет, что речь идет о моем муже.

Потом я подумала, что лучше обратиться в консультацию где-нибудь подальше от дома. Украдкой, как преступница, подходила я к дверям юридических консультаций на окраинах города. Но в последнюю минуту что-то отталкивало меня от двери и не давало войти.

Однажды, вернувшись домой, я вдруг подумала, что можно спросить обо всем по телефону. Решила звонить во все консультации подряд, пока где-нибудь не дадут справку.

Так и сделала. Сдерживая волнение, спросила: «Скажите, пожалуйста, если человек тридцать лет назад совершил убийство, а теперь сам признается, что будет?»

На другом конце провода молчали всего несколько секунд, а мне показалось — целый час. Потом вежливый мужской голос произнес: «Зайдите пожалуйста, мы вам объясним».

«Нет, нет! — вскрикнула я. — Я вас очень прошу, умоляю! Я зайти не могу…»

Снова пауза.

«Хорошо, — услышала я наконец. — К уголовной ответственности преступник привлекаться не будет в связи с истечением срока давности. Вам понятно?» — на этот раз голос прозвучал официально и строго.

Трубка выскользнула из моей руки и, попискивая, повисла на шнуре.

Так почему же Иван говорит «невозможно»?

И тут я все поняла. Он боится не уголовной ответственности, не суда. Боится потерять свое положение, свою должность, свое место в жизни.

Да, он действительно много работал, всю жизнь знал одни только свои колодцы, буры и трубы. Говорил, что старается для меня, хочет создать материальное благополучие, красивую жизнь.

И я стала вспоминать каждый его шаг по служебной лестнице. И снова увидела всю нашу жизнь, но только другими глазами.

Вот он — мастер, всегда запыленный, всегда в поездках по безводным степям, в неизменном тяжелом плаще и в высоких сапогах. Молчаливый, скрытный, с упрямо сжатыми губами и холодным взглядом.

Потом прораб, начальник участка. Казалось, работа и вовсе поглотила его.

Но вот он окончил инженерные курсы. Стал спокойнее, солиднее, жесты стали такими, как будто он всегда позировал перед фотоаппаратом. Но глаза его остались холодными, разве только появилась во взгляде еще и властность. Улыбался, как и раньше, очень редко.

Как и раньше, как всегда, он был ко мне очень внимателен, старался во всем угодить, не уставал говорить о своей любви.

Шло время. Иван сделался главным инженером треста, потом — управляющим. Уровень нашей жизни резко вырос, и муж уговорил меня бросить работу, обещая взять на воспитание ребенка. Но теперь по вечерам он стал часто исчезать из дому. Порой мне начинало казаться, что он даже перестал замечать меня, что я больше ему не нужна. Иногда, вернувшись домой, он садился к телефону и звонил на свои участки.

У меня сжималось сердце, когда Иван разговаривал со своими подчиненными. Говорил коротко, отрывисто, слова его были железными. Неизменно заканчивал разговор своим любимым выражением «или — или».

Я чувствовала, что люди боятся его, что он подавляет их своей волей. Как-то по пути в Березовое мы свернули на участок. Помню женщину, которая со слезами на глазах что-то говорила ему около конторы. Он не выслушал ее до конца и направился к машине. О чем шла речь, не знаю, но женщина что-то крикнула ему вдогонку отчаянно и зло.

«Что с ней?» — спросила я.

«Лентяйка. Выгнал с работы».

«А ты уверен, что она виновата?»

«Что значит «виновата», «не виновата»? Мне план нужен, а остальное меня не касается». Больше он ничего не сказал, и по его лицу я поняла, что разговаривать с ним бесполезно.

Как-то я сказала:

«Послушай, Иван, не слишком ли ты все-таки жесток с людьми? Разве так можно?»

«Им же на пользу. Материальную базу для народа создаю. Ну, конечно, лес рубят — щепки летят. Недовольных хватает. Да что они мне, — и он поднял кулак. — Все тут. Любого, если понадобится, в бараний рог согну. Не для себя ведь стараюсь».

«Но разве можно строить материальную базу для людей, оскорбляя их окриками, унижая их человеческое достоинство? На этой самой базе человек должен чувствовать себя человеком, иначе и база ни к чему!»

«А они и чувствуют себя людьми, когда премии получают, — захохотал Иван. — Да что ты в этом понимаешь, Нинка!..»

Он боялся потерять то место в жизни, к которому привык и без которого не мог бы и дышать. Признайся — и вся карьера полетит вверх тормашками, снова придется колесить по пустыням и степям, снова обуть кирзовые сапоги, стать маленьким человеком.