Не говоря ни слова, Динни встала, прижала к себе его голову и села возле него на диван.

- Боюсь, ты не совсем понимаешь... - нежно начал он.

- Что теперь все должно измениться? Да, не понимаю. Но ведь ничего не изменилось, правда? Повлиять на меня это могло тогда, когда ты мне об этом сказал. Что же может измениться теперь?

- Как я могу на тебе жениться?

- Такие вопросы задают только в романах. Нашим уделом не будут "бесконечные муки скованных судьбой".

- Да и я не любитель мелодрам, но ты все-таки не отдаешь себе отчета...

- Нет, отдаю. Теперь ты снова можешь смотреть людям в глаза, а те, кто не поймут, - ну что ж, стоит ли обращать на них внимание?

И на твоих родных тоже? Нет, они - другое дело.

- Неужели ты думаешь, что они поймут?

- Я заставлю их понять.

- Ах ты бедняжка!

Ее испугал его тон - такой спокойный и ласковый.

- Я не знаю, что за люди твои близкие, - продолжал он, - но если они такие, как ты мне их описывала, - "как мудро ты ни ворожи, уж не откликнутся они". Не могут, это противоречит их натуре.

- Они меня любят.

- Тем тяжелее им видеть тебя связанной со мной.

Динни слегка отстранилась и подперла подбородок ладонями. Потом, не глядя на него, спросила:

- Ты хочешь от меня избавиться?

- Динни!

- Скажи правду.

Он прижал ее к себе.

- То-то! А раз не хочешь, предоставь это мне. Да и нечего раньше времени огорчаться. В Лондоне еще ничего не знают. Подождем. Я понимаю, что, пока все не выяснится, ты на мне не женишься, - значит, я буду ждать. А пока я прошу тебя только об одном: не разыгрывай героя! Потому что мне будет очень больно, слишком больно.

Она вдруг судорожно обняла его. Он молчал. Прижавшись щекой к его щеке, Динни тихонько сказала:

- Хочешь, я буду твоей раньше, чем ты на мне женишься? Если хочешь, я могу.

- Динни!

- Это не женственно, да?

- Нет! Но давай подождем. Что же делать, если я отношусь к тебе с каким-то благоговением.

Динни вздохнула:

- Может, это и к лучшему. - Она помолчала. - Позволь, я сама обо всем расскажу моим родным.

- Разве я могу тебе чего-нибудь не позволить?

- А если я попрошу тебя повидаться с кем-нибудь из них?

Уилфрид кивнул.

- Я не буду уговаривать тебя приехать в Кондафорд, - пока. Ну, значит, все решено. А теперь расскажи мне подробно, как ты это узнал.

Когда он кончил, она задумалась.

- Ага, значит, Майкл и дядя Лоренс... Ну что ж, тем лучше... А теперь, дорогой, я пойду. И Стаку спокойнее, и мне хочется подумать. А думать я могу, только когда тебя нет поблизости.

- Ангел ты мой!

Она приподняла руками его голову и заглянула ему в глаза.

- Не надо смотреть на все так трагично. Я тоже не буду. А нам нельзя куда-нибудь прокатиться в четверг? Вот хорошо! Тогда у Фоша, в полдень. И совсем я не ангел, а просто твоя милая.

У Динни кружилась голова, когда она спускалась по лестнице. Только теперь, оставшись одна, она поняла, что им придется вынести. Внезапно Динни свернула на Оксфорд-стрит. "Схожу-ка я к дяде Адриану", - решила она.

Адриана сейчас больше всего беспокоила мысль о пустыне Гоби, претендовавшей на роль колыбели человечества. Теория эта была провозглашена, апробирована и требовала, чтобы с нею считались. Адриан размышлял о переменчивости антропологической моды, когда ему доложили о приходе Динни.

- А, это ты? Я чуть не весь день жарился в пустыне Гоби и как раз подумывал, не выпить ли чашку горячего чаю. Как ты на это смотришь?

- У меня от китайского чая сосет под ложечкой.

- Таких роскошеств мы себе не позволяем. Здешняя моя дуэнья заваривает простой, старомодный дуврский чай с чаинками, как положено, а к нему нам подают домашнюю слойку.

- Грандиозно! Я пришла сообщить тебе, что наконец-то решилась отдать свою руку и сердце.

Адриан смотрел на нее, раскрыв глаза.

- А так как история эта весьма драматична, могу я хотя бы снять шляпу?

- Дорогая, снимай что хочешь. Но сначала выпей чаю. Вот тебе чашка.

Пока они пили чай, Адриан разглядывал ее с грустной усмешкой, скрывавшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом он еще больше привязался к племяннице. А Динни сегодня была явно чем-то глубоко расстроена. Она откинулась на спинку единственного в комнате кресла, положила ногу на ногу, соединила кончики пальцев; вид у нее был такой воздушный, что, казалось, дунь - и она улетит; ему приятно было глядеть на шапку ее пышных каштановых волос. Но когда Динни, ничего не тая, поведала ему свою историю, лицо его заметно вытянулось.

- Дядя, пожалуйста, не смотри на меня так! - сказала она, видя, что он молчит.

- Разве я смотрю как-нибудь особенно?

- Да.

- И ты этому удивляешься?

- Я хочу знать, как ты относишься к его поступку. - И она поглядела ему прямо в глаза.

- Лично я? Не зная его, остерегаюсь судить.

- Если не возражаешь, я хочу, чтобы ты с ним познакомился.

Адриан молча кивнул.

- Говори, не бойся, - настаивала Динни. - Что подумают и сделают другие, - те, кто его тоже не знает?

- А как отнеслась к этому ты сама, Динни?

- Я его знаю. - Неделю?

- И еще десять лет.

- Ну, не вздумай уверять меня, будто беглый взгляд и несколько слов на свадьбе...

- Горчичное зерно, брошенное в землю, дорогой. К тому же я прочла поэму и поняла, что он чувствовал. Он неверующий; ему все это должно было показаться каким-то чудовищным фарсом.

- Да-да, я читал его стихи - ни во что не верит, поклоняется чистой красоте... Такой тип человека часто возникает после тяжких испытаний в жизни нации, когда личность была подавлена и государство требовало от нее всяческих жертв. Личность стремится взять свое и дать хорошего пинка государству со всеми его устоями. Все это я понимаю. Но... Ты ведь никогда не выезжала из Англии, Динни.

- Только в Италию, Париж и на Пиренеи.

- Это не в счет. Ты ни разу не ездила туда, где Англии надо сохранять хоть какой-то престиж. В таких местах англичане вынуждены держаться "все за одного и один за всех".

- Мне кажется, он этого тогда не понимал.

Адриан взглянул на нее и покачал головой.

- А я не понимаю и теперь, - сказала Динни. - И слава богу, что он не понимал, не то я так бы его и не встретила. Неужели человек обязан жертвовать собой ради каких-то предрассудков?