Люди брали от жизни свое, и лишь один из них мрачно шагал перед острым штыком полицейского. Он давно забыл, что каждую неделю, в субботний вечер, наступает долгожданное время маленьких человеческих радостей. Что у каждого на этот вечер свои планы, подсказанные еще и кошельком. Одни пойдут на улицу Позитано, где в изысканных «корчмах» подают южные вина и жаренных в масле цыплят; другие предпочтут пивные со знаменитым шуменским пивом и оркестром, третьи — ресторан «Алказар» с сербскими шансонетками или «Батемберг», где собираются художники и артисты.

Все эти заведения были сейчас полны людей — и большие кафе, и кабачки, и ресторанчики с узкими, низкими балкончиками, и кондитерские, и харчевни, и оперетты, и танцплощадки, и парки, и большие дешевые пивные. Каждый уже нашел свою маленькую радость.

Стефану был неведом этот мир. Он ничего не знал, кроме тяжелого труда, голода и повседневной жестокой борьбы с властью капиталистов.

Шагая сейчас по улицам, он исподлобья смотрел на людской поток. Хотелось есть. Все тело зудело после ночевки в грязной камере. Обросший, помятый, грязный, невыспавшийся, он чувствовал себя несчастным. В ушах еще звучал нелепый разговор со следователем, и было досадно за свой промах с сигаретой.

Взбудораженный и настороженный, он почему-то острее обычного примечал все то, что прежде обходил с презрением. Он смотрел на оголенные шеи девушек, на их нежные пальцы, видел блеск в их глазах, видел оживленные возбуждением лица мужчин, их тщательно отутюженные брюки, начищенные ботинки, аккуратно повязанные галстуки… Он знал, что одни из этих мужчин спешат в тенистые аллеи парка, другие — к столу, где их ждут бокалы и обильное угощение…

В тот вечер ничто не ускользало от его взгляда.

Он шагал перед штыком, смотрел по сторонам и размышлял. И вдруг ему пришло в голову, что он живет какой-то необычной, полной нечеловеческого напряжения, нереальной, жуткой жизнью, которая сейчас, как звезды, далека от жизни простых людей; что ему недоступны простые радости, что он никогда не чувствовал вкуса жизни, не ощущал человеческого тепла, хотя бы ничтожного, как прикосновение пальцев. Он обречен на лишения, его удел — терпеть и шагать все вперед и вперед, не оглядываясь даже на самого себя.

«Ради кого?» — спрашивал он себя.

Ради них!

Почему же они проходят мимо и обгоняют его, словно чужого? Почему они не набрасываются на полицейского, который равнодушно ведет его на бойню? Почему никто даже не пытается вырвать его из плена, вернуть ему свободу? Вместо этого люди, взглянув на него, проходят мимо, торопясь к своим маленьким радостям — к девушкам, к жаренным в масле цыплятам, к кружке дешевой фабричной бузы… А сам он покорно шагает перед полицейским, внутренне смирившись, готовый вынести все, что выпадет на его долю.

Почему?

Если все люди ничтожества, то чем же он, революционер, отличается для них от карманника, схваченного в трамвае?

Когда они вышли на бульвар перед университетом, он замедлил шаг, резко повернулся и изо всей силы ударил полицейского. Тот, не охнув, рухнул на мостовую, винтовка звякнула о камни.

Стефан побежал по бульвару к парку. Кто-то крикнул вслед: «Держи его!» Он бежал и слышал за собой погоню. Его замысел был прост — пересечь бульвар до ограды Ботанического сада, перелезть через железную решетку и скрыться в кустах. Он не знал, что будет дальше, но начало казалось неплохим…

Он бежал во весь дух, погоня — за ним по пятам. Но он бежал быстрее. Прохожие в испуге сторонились, никто не пытался задержать его. Спасение было совсем рядом, когда кто-то преградил ему дорогу.

Стефан хорошо запомнил этого человека и не мог забыть его. Он был молодой, в новом летнем костюме с оранжевым галстуком, в желтых ботинках. Его густые, гладко причесанные волосы лоснились, как полированные.

Только глупец мог так нелепо встать на дороге, расставив ноги и раскинув руки, словно собрался играть в жмурки с девчонками. Стефан с хода выбросил вперед кулак. Страшной силы удар пришелся в зубы. Что-то противно хрустнуло, молодой человек завертелся волчком и растянулся на тротуаре. Стефан споткнулся о него и упал. Мгновенно вскочив на ноги, он, как зверь, бросился на железную решетку сада. Но было поздно. Подоспела погоня. Его сорвали с ограды и швырнули на тротуар. Его топтали и пинали куда попало острыми носками ботинок. Никто не знал, кто он, почему бежал от полицейского, но все, как бешеные, остервенело били его в грудь, в лицо, давили каблуками.

Кучку истязателей тотчас же широким кольцом обступила толпа. Девушки выглядывали из-за спин мужчин, некоторые ухмылялись, другие мрачно молчали.

Стефан пытался подняться, но его сбивали с ног и снова пинали, на него прыгали все эти недавние прохожие — в новых ботинках и выутюженных брюках, с аккуратно повязанными галстуками, — те, кто спешил в тенистые аллеи парка, чтобы ласкать своих девушек.

«Не ради них! — с отчаянием подумал Стефан. — Не ради них!..»

Он встал, но его опять толкнули и опять начали бить.

Внезапно рядом прогремел мощный мужской голос:

«Вы что делаете, негодяи?»

Избиение прекратилось. Все обернулись к незнакомцу.

Стефан валялся на тротуаре, окровавленный, весь в пыли. Он хорошо разглядел незнакомца — статного, пожилого мужчину с черной бородкой и гневным выражением лица. На нем был добротный темный костюм; сорочка и манжеты сверкали белизной. Вид у него был возмущенный, — такой сумеет усмирить озверелую свору.

«Кого вы бьете, гнусные негодяи!»

…Спустя два года, будучи на нелегальном положении, Стефан шел как-то ночью по одной из центральных улиц. Он торопился и осторожно обходил каждого подозрительного прохожего. Нельзя было ни останавливаться, ни глядеть по сторонам. Он должен был во что бы то ни стало добраться до условленного места.

И все же он остановился как вкопанный перед витриной книжного магазина и долго глядел на портрет того самого мужчины с черной бородкой и умным, проницательным взглядом. Под портретом не было никакой надписи. «Наверное, — подумал Стефан, — это настолько известный человек, что незачем писать его имя».

Но Стефан так и не узнал, кто это.

Люди в лодке не могли заснуть. Влажный мрак давил на них со всех сторон, они лежали без сил, обливаясь потом, Было уже не так темно, как час назад. Слабый свет забрезжил вдали, как призрачно-белое сияние.

Первым заговорил Вацлав.

— Что это там? Что светит?

Все молчали. Никому не хотелось даже думать.

— Что светит? — снова спросил Вацлав.

— Луна взойдет, — тихо ответил капитан.

— Какая луна? Ведь луны не было!

Их отъезд и в самом деле был приурочен к новолунию: вряд ли при свете луны удалось бы незаметно подойти к острову у Созополя.

— Первая четверть, — медленно проговорил капитан. Голос его звучал мягче и спокойнее, не так грубо, как обычно.

Печатник уловил эту перемену и поднял голову.

В лодке снова наступила тишина. Капитан смотрел на слабое, нежное сияние, поднимавшееся из темной пучины моря. Лицо у него разгладилось, мышцы расслабли. Душа была полна этим белым, ровным светом, холодным и чистым, как звезды. Что-то словно переломилось в нем, желания угасли, на сердце стало легче, спокойнее, свободнее, как у человека, смирившегося с тяжкой утратой. Спокойный лунный свет проникал в мысли и освещал каждое воспоминание. Снова видел капитан свой домик на берегу, но теперь он казался совсем крошечным и далеким. Видел свою комнатку, высокую железную кровать, жену — осунувшуюся и обессиленную. Но сердце уже не обливалось кровью, не ныло от жестокой острой боли. И только в горле еще не совсем растаял горький комок.

Капитан не привык копаться в себе и еще не осознал, что же с ним случилось. Но что-то было не так, что-то изменилось. Рассказ печатника бурей пронесся в его сознании, освежив его, открыв далекие горизонты, подобно ветру, не оставившему на деревьях ни одного старого листа.