В тот раз, в отличие от предыдущих, его тщательно обыскали и заперли в отдельную камеру, не оставив ни денег, ни табаку. Камера была тесная, с голыми стенами и цементным полом. В одном углу валялась охапка вонючей соломы. Кроме Стефана, там был всего один арестант — оборванный пожилой цыган, который сам не понимал, за что его взяли. Наверное, попался в драке, потому что на его стриженой голове зияла глубокая, залепленная табаком и грязной паутиной, гниющая рана от удара чем-то острым. Рана невыносимо болела, и цыган, с помутневшими глазами, непрестанно шагал по тесной камере и стонал. Ему тоже было нечего курить. Стефан обшарил все помещение, но нигде не нашел и окурка.

За целые сутки никто о них не вспомнил. С каждым часом арестантам все сильнее, до сухоты в горле, хотелось курить. Им не дали ни пищи, ни воды — ничего! Рана у цыгана воспалилась, красное пятно на голове разрасталось, — начиналось заражение. Он уже не мог ходить и тихо стонал, лежа в углу, на грязной соломе.

Стефана вызвали только через день и повели к полицейскому следователю. Войдя в комнату, Стефан прежде всего почувствовал острый запах табачного дыма. Следователь, с виду усталый и нервный, сидел за неказистым письменным столом. Пепельница перед ним была забита окурками, а рядом с чернильницей лежала большая, на сто штук, распечатанная коробка сигарет. Она была уже наполовину пуста, а оставшиеся сигареты валялись в ней как попало, словно их брали горстями.

На миг Стефан забыл обо всем на свете: он не мог оторвать глаз от сигарет, белых и гладких, с хорошим, золотистым табаком.

«Ну, Костов, как договоримся С вами, по-хорошему или по-плохому?»

Стефан вздрогнул и поглядел на следователя. Он не ожидал увидеть перед собой такого внешне измученного голодом и нуждой человека — худого, скверно выбритого, с короткими, всклокоченными волосами. Потертый пиджак, засаленный, мятый галстук, ветхие нарукавники — да и вся внешность следователя говорила, что это просто бедный, трудолюбивый чиновник, который с трудом кормит огромную семью.

«Господин следователь, — хмуро сказал Стефан, — внизу, в камере, человек умирает от заражения крови».

«Какой человек?»

«Один цыган…»

«Цыган? — удивился следователь. — У меня нет цыган!»

«Я уже двадцать два часа отсидел вместе с ним, — сказал Стефан. — Он ранен в голову веслом».

Следователь забеспокоился и начал звонить по телефонам. Вскоре он дозвонился до дежурного старшего полицейского. Голос следователя мгновенно изменился — зазвучал грубо, резко, властно. Стефан с удивлением прислушивался к разговору. Неужели это тот же самый человек с засаленным галстуком и старыми нарукавниками?

«Отведите его немедленно в больницу! — сухо распорядился следователь. — И доложите мне, что с ним!»

Он положил трубку, устало провел рукой по лицу и сказал извиняющимся тоном, словно заставил ждать своего лучшего друга:

«Что за идиотство! Говорят, какой-то поп ударил его!»

Заметив наконец, куда устремлен застывший взгляд арестанта, следователь сказал небрежно:

«Можете закурить! Курите!»

Стефан вздрогнул и машинально протянул руку. И только когда едкий табачный дым опалил горло, он понял, что совершил ошибку.

«Мне кажется, что мы договоримся по-хорошему?» — спросил следователь, пристально глядя на него своими маленькими глазками.

Стефан тяжело вздохнул и придавил сигарету в пепельнице.

«А мне кажется, что мы никак не договоримся!» — сказал он.

Следователь промолчал. На мгновение он словно забыл, что не один в комнате, и лицо его снова стало усталым и нервным. Он сидел неподвижно, как изваяние, уставившись в какую-то точку на полу, его ржавые веки были опущены, а мысли, видимо, витали где-то далеко.

За окном пригревало позднее послеобеденное солнце, по мостовой громыхала железом двуколка, тысячи пылинок кружились в затхлом, застоявшемся воздухе. Внезапно жизнь показалась Стефану лишенной капли разумного смысла и такой жалкой и ничтожной, что он даже содрогнулся.

«Значит, нет?» — спросил следователь.

Он, очевидно, сам не слышал своих слов, все еще думая о чем-то другом, но пытаясь ухватить нить оборванного на полуслове разговора.

«Нет!» — твердо заявил Стефан.

Следователь снова посмотрел на него, — молча, но на этот раз уже сосредоточенно. Пепел от его сигареты упал на стол, но не рассыпался.

«Табак-то плохой», — подумал Стефан.

«Вы были в Управлении полиции?» — спросил следователь.

«Нет», — сказал Стефан.

«Придется отправить вас туда, — сказал следователь и вздохнул. — У вас дубовая голова! Мне с вами не справиться!»

Он сдул со стола пепел, потер руки и сказал с отвращением:

«С меня хватит и цыган!»

«Когда-нибудь вас уволят!» — сказал Стефан.

«Да, знаю!» — кивнув, согласился следователь.

У него, видимо, появилась какая-то мысль. Он опять поглядел на арестанта.

«А вам, по правде говоря, я завидую! — нехотя признался он. — Там вас отлупят как следует, можете не сомневаться… И все-таки я вам завидую…»

Он говорил с такой искренностью, что Стефан растерялся и не знал, что ответить.

«Не удивляйтесь, это так! — продолжал следователь. — Каждый из вас воображает, что вращает какое-то большое колесо. От этого колеса вертится другое, от другого — третье, и в конце концов какая-то громадная машина запускается и движется вперед… Разумеется, это страшная глупость, сущее перпетуум мобиле, глупости… Но самое главное, что вы вертите это дьявольское колесо с верой в какую-то цель. А я верчу холостое колесо и, зная, что напрасно стараюсь, все же верчу. Вы понимаете, что я хочу сказать?»

«Догадываюсь», — сказал Стефан, наморщив лоб.

«Вы женаты?» — спросил следователь.

«Нет…»

«И не женитесь, — серьезно сказал следователь, словно напутствуя родного племянника. — Женитьба — вершина страшной пирамиды из человеческих глупостей. Спрашивается, почему вам не терпится устраивать революцию? Лучше боритесь за то, чтобы люди не женились…»

Стефан усмехнулся.

«Не смейтесь, я говорю серьезно», — сказал следователь.

«Я подумал, что сегодня вы, наверно, поругались с женой…»

«Нет, не ругался! — возразил следователь, покачав головой. — Я уже не ругаюсь с ней. Я не так глуп. Только глупцы, вроде вас, могут ругаться со своими женами… И вы, товарищ революционер, когда-нибудь наверняка поймете, какой кошмар для человечества страшнее — кошмар голода или кошмар брачного сожительства…»

«Я вам не завидую! — сказал Стефан. — Ничуть не завидую!»

Но следователь, казалось, не слышал его.

«Вы еще поймете!» — мрачно повторил он.

На том и кончился их разговор. В тот же вечер в камеру явился полицейский, чтобы перевести Стефана в Управление полиции.

Темнело, и на пожелтевшем небе уже выделялись огни фонарей. Был субботний вечер, по улицам шли толпы людей, и все оборачивались, глядя вслед полицейскому и Стефану. Люди не знали, что совершил этот невысокий хмурый юноша, и даже не глядели ему в лицо. Но они видели его поношенную, не по росту одежду, рваные башмаки, видели шедшего за ним полицейского с винтовкой наперевес. Они были свободны, а у него отняли свободу, — это было самое страшное! Стефан читал в глазах одних сочувствие, в глазах других — затаенные улыбки. Он не понимал, что это не злорадство, а простая радость людей, которые свободны и могут идти куда им захочется.

Скоро совсем стемнело. Свет фонарей стал заметно ярче. Деревья отбрасывали на мостовую огромные черные тени, чуть заметно трепетавшие, когда по ветвям пробегал легкий вечерний ветерок. В теплом воздухе стоял густой аромат только что расцветших лип. По улицам стайками сновали девушки в легких блузках и коротеньких плиссированных юбочках, радостные, довольные тем, что завтра воскресенье и не надо идти ни в университет, ни в душные канцелярии. Расстегнутые воротнички открывали гладкие нежные шеи, ритмично постукивали каблучки, задорно поблескивали в сумраке темные глаза. Беспечные молодые люди в рубашках с короткими рукавами вели девушек под руки, заглядывали им в лица, прислушиваясь к игривому, звонкому смеху.