Но вернусь в тот поздний мартовский вечер. Среди тринадцати телефонов правительственной, обычной городской и внутренней связи стоял белый телефон без диска — так называемый «СК», то есть «специальный коммутатор», по которому можно было практически мгновенно связаться с любым из членов высшего руководства страны, в какой бы точке земного шара он ни находился. Это была, и, наверное, остается сегодня самая защищенная система связи, по которой разрешались разговоры на темы, обозначаемые грифом «совершенно секретно». Я этим телефоном ни разу не пользовался, во-первых, потому, что, как всякий журналист, не любил секретность, а во-вторых, для любых выходов «на верха» достаточно было других систем правительственной связи.

В этот вечер я впервые услышал, как «поет» аппарат «СК» — как будто очень часто кукует кукушка. Схватил трубку: Лукьянов.

— Сейчас тебе будет звонить Михаил Сергеевич, — сказал он. — Не вздумай отказываться.

И, видимо, торопясь освободить линию, положил трубку. Я не успел его спросить, почему будет звонить Горбачев и от чего не надо отказываться.

Президент позвонил сразу же — возможно, Лукьянов разговаривал со мной из его кабинета. Поздоровались. Спросил, как идут дела, какая обстановка в редакции, как я оцениваю работу парламента. Я насторожился, понимая, что Горбачев в свойственной ему манере готовится к главному вопросу. И действительно, после нескольких «подготовительных» фраз президент сказал:

— Ты, конечно, понимаешь, что Примаков теперь должен сосредоточиться на работе в Президентском совете. Значит, ему придется уйти с поста председателя Совета Союза. Есть мнение: представить членам палаты твою кандидатуру вместо него. Как ты к этому относишься?

Существовали неписаные правила: «есть мнение». Чье? Уже обсуждено и решено, или это просто личная позиция? Спрашивать не полагалось. Не полагалось и отказываться, если «мнение» уже есть. Во всяком случае, отказываться прямо.

— Ну, конечно, как к большой чести отношусь, Михаил Сергеевич, — ответил я. — Только ведь кандидатура моя непроходная, думаю, вряд ли изберут.

— Почему?

— Многие члены Верховного Совета недовольны «Известиями». Считают, что газета уделяет мало внимания и места их выступлениям. Обижаются на критику. Вы же знаете: в Верховном Совете хватает людей, которые имеют большой зуб на прессу, хотят покомандовать ею.

— Ну а теперь ты ими покомандуешь, — пошутил президент.

— Не изберут, Михаил Сергеевич. Уверен, не изберут. Тогда мне еще труднее будет держать газету в боевой форме, защищать ее. И кроме того: я же не умею и не стану за себя агитировать, создавать в палате свое личное лобби. Там есть уже группы, которые имеют своих кандидатов. Мне-то это хорошо известно.

— Знаешь, — сказал президент. — Давай договоримся так: все, что от тебя требуется, — это не снимать свою кандидатуру. Не брать самоотвод, когда тебя выдвинут. Я тебя очень об этом прошу. Договорились?

Разговор продолжался еще несколько минут, и Горбачев в разных вариантах трижды повторил, что не надо брать самоотвод. Я пообещал ему не делать этого и задал свой вопрос, который волновал меня в тот момент более всего:

— А как же газета, Михаил Сергеевич? Что с ней-то будем делать? По-моему, она сегодня представляет столь серьезную силу, что передать ее надо в очень крепкие и надежные руки.

— Согласен. Но кто же лучше тебя знает, кому ее передать? Думай, предлагай, ищи преемника.

На этом президент закончил разговор. Разговор, в котором были предрешены два важнейших кадровых назначения, к сожалению, на мой взгляд, оба неудачные. Я очень критично оцениваю свою деятельность в роли председателя палаты Совета Союза, а газете этим разговором была уготована тяжкая доля: по нашей с Е. М. Примаковым рекомендации ее главным редактором назначили Н. И. Ефимова, которого мы давно и хорошо знали, но в котором сильно ошиблись. Впрочем, вся кадровая политика советского руководства в 1985–1991 годах была невероятно отягощена такими ошибками, отражающими труднообъяснимый, противоречивый взгляд Горбачева на подбор команды.

Через несколько минут еще раз перезвонил Лукьянов. Его интересовало содержание беседы. Он вновь повторил, что не надо отказываться, что все будет в порядке. В заключение добавил, что президент с энтузиазмом отнесся к моей кандидатуре, очень ценит меня и полностью доверяет.

С этого разговора начались для меня кошмарные дни. Выборы шли исключительно трудно. Голосовали, наверное, раз пять. В списке кандидатов было и семь, и пять и три фамилии. И хотя я шел, как говорится, с большим отрывом от других, набрать 50 процентов плюс 1 голос членов палаты никак не удавалось. Очень хотелось выскочить на трибуну и снять свою кандидатуру, но обещание, данное Горбачеву, не позволяло это сделать. Потом я узнал, что все дело, оказывается… в парламентских корреспондентах «Известий» — редакционный коллектив не хотел моего ухода из газеты, и аккредитованные в Кремле известинцы с детской непосредственностью уговаривали депутатов не голосовать за меня. Пожалуй, это было единственное приятное открытие тех выборов нового председателя Совета Союза.

Но действия моих подчиненных создавали совершенно фальшивую ситуацию: выходит, пообещав президенту не отказываться, я на деле организую отказ в другой форме — попробуй докажи, что ты не знаешь об агитации своих парламентских корреспондентов.

Тогда всю их работу координировал В. И. Щепоткин, заместитель редактора отдела советского строительства. Вечером, вернувшись в редакцию, я вызвал его и, пересказав разговор с Горбачевым, попросил устраниться от выборов, пусть идет все само собой. Слава огорченно сказал:

— Ну тогда уж точно изберут! И зачем вам это надо…

На следующем этапе голосования, 3 апреля 1990 года, я был избран весьма солидным большинством. 4 апреля в печати появилось:

Постановление

Совета Союза Верховного Совета СССР

«Об избрании Председателя Совета Союза»

Совет Союза постановляет:

Избрать Председателем Совета Союза Лаптева Ивана Дмитриевича — народного депутата СССР от Коммунистической партии Советского Союза.

Заместитель Председателя Совета Союза

А. Мокану.

Москва, Кремль,

3 апреля 1990 г.

В этот же день, то есть сразу после голосования, я приступил к новой работе. По ранее утвержденному распределению обязанностей между двумя председателями палат, мне достались международные связи парламента и социально-экономическое, в первую очередь гуманитарное, законодательство. Первый блок вопросов особых проблем не сулил, я к этому времени имел уже солидный опыт международных контактов на самых различных уровнях — от встреч со своими коллегами из десятков стран до серьезных переговоров с главами государств и правительств. Так что здесь я ступал на знакомую почву. Куда как сложнее была задача не просто участия, а руководства, координации законодательного процесса. Тем более что многие гуманитарные законы принимались впервые в советской истории, опыта их подготовки не имели даже самые заслуженные юристы. Такие законы, как о печати и других средствах массовой информации, об общественных объединениях, о свободе совести и религиозных организациях, о профсоюзах, о въездах и выездах, о местном самоуправлении, десятки и десятки других правовых актов были своего рода открытием для страны. Мы, народные депутаты, верили и надеялись, что они станут главными регуляторами построения правового государства и гражданского общества.

Вокруг каждого закона возникала жаркая схватка. И не только потому, что народные избранники были слабо подготовлены к скрупулезной, часто очень нудной работе написания юридических документов и каждый делал это на свой лад, яростно отстаивал именно свой вариант, хотя такой дилетантизм сильно мешал делу. Главным было другое: власть в СССР десятилетиями регулировала свою деятельность не законами, а постановлениями, не правом, а политической целесообразностью, как она ее понимала. Естественно, что центр власти — Коммунистическая партия не могла легко уступить присвоенную ею роль единственного настоящего «законодателя» советской жизни. Да и не просто уступить — самой стать не над законом, а под ним.