Реакция правореформаторского, наиболее радикального крыла, сплотившегося вокруг Б. Н. Ельцина, понятна. Относясь с глубочайшим недоверием ко всему, что исходило от «горбачевского стана», стремясь как можно быстрее отказаться от всякого государственного регулирования в экономике, готовое к всенародной контузии под названием «шоковая терапия», оно не могло принять саму идею эволюционных преобразований, тактику постепенности. Впрочем, и не без основания. Редко ли у нас эта тактика оказывалась топтанием на месте, полной остановкой!

Гораздо интереснее и глубже мотивы сопротивления «слева», от «своих». Мы еще не сознавали тогда истинных масштабов этого сопротивления, считая, что достаточно вывести из руководящих эшелонов Лигачева, Полозкова, Воротникова, еще кого-нибудь, кто на капитанском мостике сбивал «прорабов перестройки» с верного курса, — как наш корабль устремится вперед с крейсерской скоростью и прямо в желанный порт. Это все еще был пережиток наших представлений об «отдельных недостатках» системы. Главные силы сопротивления были не на мостике, а на палубах корабля. Если в программе предусматривалось существенное, на деcятки, сокращение числа союзных министерств и ведомств, то можно себе представить, сколь большой урон должен был понести наш многомиллионный бюрократический аппарат и как сильно должна была встревожиться та его часть, которой вроде бы ничего не грозило. Пока не грозило. А потом?

Даже те, кто чувствовал себя в полной безопасности, понимали, что, пройди эта реформа — прежним влиянием они уже никогда не будут пользоваться. Система глухо заворчала и на какое-то время сочла, что ей можно использовать реформаторов для борьбы со своими собственными «программистами». Система была очень плохо обучаемой, если обучаемой вообще, иначе бы она смогла предвидеть опыт ельцинского десятилетия, когда каждое сокращение только увеличивало легион чиновников.

Разгром, иначе не назовешь, разработок Л. И. Абалкина почти на год продлил период «разброда и шатаний» СССР в экономической политике, что, в свою очередь, послужило новым стимулом для критики союзной власти и президента Горбачева. Верховный Совет РСФСР даже принял рекомендацию правительству СССР уйти в отставку.

Горбачев требует объяснений у должностных лиц: почему нет лекарств? почему нет моющих средств? сигарет? где хлеб? Объяснения он называет «неубедительными и несостоятельными». Выясняется, что из 170 миллионов тонн зерна, собранного на полях страны, государству продано лишь 48,7 миллиона тонн. Остальное аграрный сектор засыпал в сусеки. Все понимают, что повышение цен неотвратимо.

Экономический блок правительства во главе с Абалкиным предлагает еще 2 или 3 варианта программы реформ в народном хозяйстве. Все они провалены. Первыми отвергают их республики.

В это же время, где-то в июле — сентябре 1990 года, приглушенно, напоминая зловещий шепот, начинает звучать тема обиды на реформаторов со стороны военно-промышленного комплекса и армии. ВПК, избалованный брежневским опекунством, бесконтрольностью, первоочередным выделением материальных и финансовых ресурсов, разросшийся чуть ли не до двух третей объема всей советской экономики, впервые после Великой Отечественной войны 1941–1945 годов попадает в ситуацию дефицитного обеспечения. А в ВПК лучшие кадры, самые талантливые ученые. Ну и, кроме того, конечно, бесчисленный аппарат — управленцы, контролеры, военпреды, директора, снабженцы — всех не перечесть. На конверсию потенциал ВПК еще не направлен, вся эта махина просто отодвинута на второй — третий план. Что делать с заводами, базами, полигонами, военными запасами? Куда пристроить людей, привыкших к самым высоким в стране зарплатам? Какая судьба ждет объекты ВПК в разбегающихся республиках? Ответов нет. Надежды у ВПК на своих представителей в руководстве страны, главный из которых О. Д. Бакланов, заместитель Горбачева в Совете обороны СССР. Кстати, это, может быть, одна из причин его участия в ГКЧП.

А армия? Вывод войск из стран социалистического лагеря, вытеснение их из Прибалтики оставили тысячи и тысячи офицеров, самых молодых, самых дееспособных, без крыши над головой и без надежды получить квартиру. Даже военную технику негде разместить. Что делать? Сокращать армию? Но сокращение армии — это, прежде всего, сокращение генералитета, ибо генералов без солдат у нас и так в избытке.

Ко всем проблемам добавляется беспощадная критика армии и всего оборонного комплекса, которую военные иначе как шельмованием не называют. Среди депутатов СССР и РСФСР возникли группы, которые проводят семинары по вопросам национальной безопасности и обороны и камня на камне не оставляют от советской военной доктрины. Пресса выявляет в армии одно злоупотребление за другим, генеральские дачи уже привычно мелькают на голубых экранах. Возникший под влиянием этой информации Комитет солдатских матерей обнародует чудовищные факты «дедовщины» в армии, требует суда над командирами частей, а то и просто увозит своих сыновей домой, превращая их в дезертиров. Все это не нравится военным, но не нравится и многим советским людям, воспитанным в духе гордости за свою армию, воспринимающим ее как «плоть от плоти народа». Буквально стиснув зубы, наблюдают за всем происходящим «афганцы», у которых при стрельбе по живым мишеням не дрожат руки.

Реакцию верхушки ВПК и генералитета просчитать нетрудно. Поддержку этой реакции со стороны не только «консервативных сил» — тоже. Спасают, видимо, только неоднородность армии да впитанное до мозга костей почтение к «ведущей и направляющей» роли КПСС, ее вождей.

Такова была общая обстановка в стране.

Горбачев и Ельцин словно почувствовали, что котел кипит слишком сильно, может сорвать крышку. Что необходимо хотя бы обозначить общую перспективу работы, сосредоточить на ней внимание людей, дать стране надежду. Оба понимают: в условиях, когда Госплан СССР уже почти полностью выведен из игры, наша неповоротливая, медлительная экономика довольно успешно деградирует, а результатом этой деградации будет крушение государства, следовательно — и их обоих. Отбросив на время свои разногласия, взаимные обиды и претензии, 2 августа 1990 года они подписывают документ о совместной политике в области экономического спасения страны. Под этим соглашением имеются также автографы Н. И. Рыжкова и И. С. Силаева — председателей союзного и российского правительств. Соглашение предоставило «права гражданства» группе С. С. Шаталина — Г. А. Явлинского, которая к этому моменту на одной из спецдач давно уже работала над экономической программой, получившей известность под названием «500 дней». Впрочем, первоначально эта группа назвалась группой С. С. Шаталина — Н. Я. Петракова — Г. А. Явлинского.

Но и союзный Совмин не свернул работы над своей программой.

Возникла странная ситуация. Мы все знали, что где-то работает команда Шаталина, что там собраны молодые экономисты разных школ, что дело у них вроде бы идет на лад. И ничего не знали о том, чем занята группа Л. И. Абалкина, кто в нее включен и собирается ли она представить конкурсное исследование или же проверяет варианты, которые выбирают Шаталин с Петраковым и Явлинским.

Как водится у нас в Отечестве, с первых же дней после подписания соглашения от 2 августа между двумя командами сложились не самые добрые отношений. Детские, совершенно непродуктивные. Команды жаловались одна на другую, интриговали, тщательно скрывали свои идеи, втягивали в свои козни руководство, союзные и российские ведомства.

Мой добрый знакомый, к сожалению, теперь уже ушедший от нас, академик Станислав Сергеевич Шаталин, человек прямой, никогда не уличенный в неправде, рассказывал мне перед обсуждением программы «500 дней» в союзном парламенте:

— Это же бардак! Наша группа была создана по указанию Михаила Сергеевича. У нас работали представители многих республик. А правительство просто перекрыло нам кислород! Ни Совмин, ни Госплан, ни «оборонка», ни военные, не то что не давали нам информацию для расчетов — они даже не отвечали на наши запросы!